сеют торговцы произведениями искусства и им подобные, полагаясь на свой неизменный рецепт успеха – привычные формулы.

Эти мысли сами собой подводят меня к теме выставок. Вы работаете для выставок – дело Ваше, меня же они интересуют очень мало. Раньше я почему-то придавал им больше значения и смотрел на них иначе, чем сейчас, – вероятно, с тех пор мне не раз представлялась возможность заглянуть за кулисы и увидеть кое-что связанное с выставками и т. д. Это не просто равнодушие с моей стороны: полагаю, многие, возможно, заблуждаются, оценивая результаты той или иной выставки. Не хочу далее распространяться на эту тему, лишь добавлю, что, по-моему, объединение художников, основанное на взаимной симпатии и единодушии, теплой дружбе и преданности, может принести больше пользы, чем объединение их работ под одной крышей посредством выставок.

Вот почему когда я вижу картины разных мастеров в одном зале, то не решаюсь заключить, что среди их авторов царят духовное единение, взаимное уважение и готовность к здоровому сотрудничеству. Последнее условие – наличие или отсутствие этих вещей – я считаю настолько весомым, что все остальные, несмотря на их кажущуюся важность, меркнут в сравнении с этим духовным единением, и какими бы ни были важными сами по себе другие обстоятельства, ни одно не заменит этого единения; его отсутствие сравнимо с отсутствием твердой почвы под ногами. Я отнюдь не призываю к отказу от выставок, но желаю переустройства или, вернее, обновления сообщества художников и укрепления сотрудничества между ними: это непременно окажет такое благотворное влияние, что даже выставки начнут приносить пользу. Что касается Вашей картины «Мастера, расписывающие изразцы», то возобновление работы над ней вызвало мой большой интерес – весьма любопытно, что это такое и что из нее получится. Меня интересует все связанное с этой и другими Вашими картинами, мне нравится видеть их и слышать разговоры о них; однако вопрос, будут ли они представлены на той или иной выставке, волнует меня не больше, чем вопрос о том, в какие рамы Вы их поместите. Засим прощаюсь, с нетерпением жду Вашего следующего письма.

Ваш Винсент

Раппард, обычно я не люблю писать или говорить о технике, хотя у меня время от времени возникает желание обсудить с Вами или с кем-то еще способы воплощения той или иной моей идеи, и я серьезно отношусь к практической стороне подобных дискуссий.

Тем не менее вторая мысль не противоречит первой, хотя, возможно, я неточно ее сформулировал. Первая мысль, для которой я не смог подобрать правильных слов, основывается не на чем-то негативном, но на чем-то позитивном.

На позитивном осознании того, что искусство – нечто более великое и возвышенное, чем наши собственные способности, навыки и знания. Что искусство хоть и создается человеком, но не является исключительно творением его рук, а произрастает из его души, и когда в связи с искусством упоминают сноровку или владение техникой, мне это отчасти напоминает то, что в религии называется фарисейством.

Самую сильную симпатию как в литературе, так и в живописи у меня вызывают те художники, у которых я вижу наисложнейшую работу души. Например, у Израэльса великолепная техника, у Воллона тоже, но я люблю больше первого, чем второго, потому что у Израэльса я вижу нечто большее и нечто совершенно иное, чем просто искусное воспроизведение тканей, игры света и тени и мастерское использование определенного цвета, – и это иное достигается благодаря точной передаче светового эффекта, материала, цвета. Именно это «нечто иное», которое я гораздо чаще нахожу в работах Израэльса, чем Воллона, присуще Элиот, а также Диккенсу.

Объясняется ли это выбором сюжетов? Нет, они тоже являются лишь следствием.

На мой взгляд, все сводится к тому, что Элиот мастерски реализует замысел, но, сверх этого и помимо этого, в ее произведениях присутствует нечто исключительно гениальное, что я мог бы определить так: читая ее книги, человек становится лучше, или, вернее, ее книги способны пробудить в человеке желание стать лучше.

Сам того не желая, в письме я уделил много внимания выставкам, хотя в действительности они меня интересуют очень мало. Сейчас я случайно подумал о них и удивился собственным мыслям. Я бы не высказался достаточно полно, если бы не оговорился, что в некоторых картинах есть нечто настолько правдивое и славное, что, вне зависимости от того, что с ними произойдет – попадут ли они в хорошие или плохие, в честные или нечестные руки, – они будут сеять добро. «Да светит свет ваш пред людьми» – полагаю, в этом долг каждого художника, однако я не имею в виду, что этот свет следует распространять посредством выставок; должен сказать, мне хочется, чтобы у нас было больше действенных способов донести искусство до публики, – свечу не следует прятать под кроватью, оставляя подсвечник пустым. Как бы то ни было, хватит об этом.

На днях я перечитал роман Элиот «Феликс Холт, радикал». Эта книга очень хорошо переведена на нидерландский язык. Надеюсь, она Вам знакома, а если нет, достаньте ее где-нибудь.

В ней представлены определенные взгляды на жизнь, которые я нахожу превосходными, и эти сложные для понимания вещи излагаются в довольно легкой манере, роман написан весьма смело, и сцены в нем выведены так, словно их нарисовал Фрэнк Холл или кто-то вроде него, – в них прослеживается похожий замысел и мировоззрение. Не многие писатели отличаются такой пронзительной честностью и добротой, как Элиот. Эта книга – «Феликс Холт, радикал» – не так известна в Нидерландах, как, например, вышедший из-под ее пера «Адам Бид»; «Сцены из жизни духовенства» тоже плохо знакомы читающей публике, и это так же печально, как то, что не все знакомы с творчеством Израэльса.

342 (284). Тео Ван Гогу. Гаага, четверг, 10 мая 1883, или около этой даты

Дорогой Тео,

я получил твое письмо с приложенными к нему 50 франками. Они стали для меня спасением и в любом случае облегчили мне жизнь. Одновременно пришло сообщение от моего друга Раппарда, но в нем не было ничего конкретного.

Это был ответ на мое письмо, он говорил, что собирается мне помочь и навестить меня, но тут же добавлял: «Здоровье опять меня подвело». Письмо заканчивалось словами: «Деньги прилагаются». Но в постскриптуме стояло: «Что ж, я срочно приеду и сам их вам привезу, буду завтра». На следующий день прибыла телеграмма: «Не приеду, пришлю письмо».

Итак, несмотря на полученное сообщение, я как бы стал участником игры в гуся: если помнишь, чтобы добыть гуся, нужно продвигаться вперед, но если тебе не повезло, ты попадаешь на другого гуся, чей клюв повернут не в ту сторону, которую нужно, и приходится отсчитывать ходы назад, до той самой клетки, с которой ты начал. Однако это не его вина – он действительно был серьезно болен, и у него последствия его хвори проявляются время от времени. Примерно тем же недугом страдала и его сестра, что вызывало у родственников немалое беспокойство, но она тоже поправилась.

Вместе с тем я полагаю, что мой друг Р. занимается вещами, которые отнимают слишком много физических и духовных сил и не стоят потраченного на них запала. Так, например, я узнал, что до болезни он работал над праздничным убранством к столетнему юбилею «Утрехтского художественного объединения», а сейчас трудится над отделкой церкви. При первой возможности я написал ему, что не считаю это разумным и что это может закончиться болезнью, как и в прошлый раз. Я бы не возражал, если бы его переутомление было связано с работой над обычными вещами, но, как я уже отмечал, то, чем он занимается, не стоит потраченных усилий, и поэтому я написал ему еще раз: «Ты стрелок, и сейчас ты – один из немногих, у кого в ранце остались патроны. Используй их только тогда, когда без выстрела не обойтись».

Боюсь, дорогой брат, что деньги, одолженные тобой нашему дорогому кузену Х., сейчас приняли форму злобной охотничьей собаки или чего-нибудь настолько же странного; по-моему, он еще не раз совершит ошибку, делая такие приобретения, так как не всегда сумеет обратить их в банковские билеты или звонкую монету, – как и многие любители лошадей или собак, он может попасть на крючок какого-нибудь барыги. Я в числе тех, кто желает ему огромного успеха