В школе же, где нет управителей и управляемых, а есть дети с чистой душою и люди, на обязанности которых лежит застраховать эту чистоту, где отношения между ними не должны ничем отличаться от отношений семьи, учитель боится общения с учениками, чтобы те не… зазнались. И вместо того, чтобы брать у детей то хорошее, что они имеют, и, глядя на них, вспоминать завет Спасителя: «Будьте, как дети», заваливает их грязью, какую в себе носит. И вот, именно в этом-то основание, которое дает семье право обвинять школу в порче ее детей и говорить, что по мере накопления знаний дети ее делаются всё хуже, и школа не только бессильна развить у них то хорошее, что они имели, поступая в школу, не только не вызвала вкуса к лучшему, но сделала их еще хуже, чем они были.

И семья стала перевоспитывать своих детей, освобождать их от наносной школьной грязи, но… скоро опустила руки. Пред ней были уже не ее дети, а нравственные уроды и притом уроды заносчивые и упрямые, самонадеянные, гордые и нескромные.

С ужасом стала глядеть семья на детей своих, переступивших порог высшей школы, с тревогой и беспокойством следила за ними. И вот увидела, что и оттуда они пришли с тем, с чем туда явились, а нового ничего не вынесли. Из физически немощных и нравственных уродов превратились лишь в физических и нравственных инвалидов. И это после многолетней борьбы и борьбы упорной и болезненной. Хотя и уродами явились они в высшую школу, но она могла бы их исправить, если бы знала чем. Сколько ведь было таких, кто только этого и ждал от нее! В потемках бродили они в школе и не знали, что делать с собою. Переходя от скуки из одной аудитории в другую, слушая, как один профессор опровергал то, что доказывал другой, не имея даже внешней связи с школой, и замечая, что высшая школа, вместо казарменного отношения средней школы, исключила всякое и была далека от какого бы то ни было общения с ними, они стали входить в общение лишь с педелями, отмечающими их посещение лекций, и незаметно для самих себя, нетерпеливые, молодые, постепенно выпустили весь заряд своей молодости с ее идеями и порывами на бессмысленные цели и превратились в глазах своей семьи в тех выдохшихся инвалидов, которые, не чувствуя даже того, чего лишились, с гордостью вспоминают лишь о своем геройстве. И стали они, по выходе из школы, увеличивать собою число служителей родины, измеряющих значение ее доходностью ее.

Результаты не из таких, чтобы можно было гордиться. Но других и не получится, если профессора будут только часовыми мастерами, копающимися в деталях механизма и умалчивающих о том, что как бы совершенны эти детали ни были, но достоинство часов в том, чтобы верно показывать время, т. е. в характере соотношения этих деталей, а не в отделке их.

И так же, как и средняя, высшая школа не дала ученику ответа на вопрос, зачем ему эти науки нужны, а только сильнее вбила ему в голову сознание преимуществ образованного пред необразованным, вызвала кичливость приобретенными знаниями и излишнюю гордость ума. И стал образованный тем только и отличаться от необразованного, что, зная более отчетливо разницу между тем, что хорошо, и тем, что нехорошо, умеет более ловко, чем необразованный, прятать свое нехорошее и казаться хорошим, тогда как последний, действуя начистоту, способен сам себя повесить. В этом и вся его заслуга. Но те же зверские инстинкты, та же бедность мысли, то же смутное представление о своем назначении, о роли в жизни, об отношении к ближнему, та же кулачная расправа с ним, что и у дикаря, с тою только разницей, что всё это подчищено, сглажено, отшлифовано.

Вот итоги отношения школы к науке и к ученику, итоги, подорвавшие не только престиж школы, но и кредит самой науки.

И на ступенях лестницы нравственного развития личности необразованный мужик еще долго будет занимать среднее место между культурным воспитанным интеллигентом и образованным умником. Не говорит ли брошенный нами беглый взгляд на то, что дает человеку его нынешнее образование, в школе получаемое, о том, что мужику нечему научиться у образованного умника, не рождает ли он сомнения в основательности и криков о смешении с ним? Что бы делал наш бедный мужик, если бы при всех своих горестях не находил в вере своей, простой и безыскусственной, отрады в жизни, как сложилась бы его трудовая жизнь, если бы туда было брошено хотя бы одно зерно сомнения, разъедающее жизнь нашего интеллигента?

Коренная реформа всякой школы сделалась кричащей необходимостью нашего времени. Но в чем бы она ни выразилась, она достигнет цели только тогда, когда, давая ученику знания, даст и ответ на вопрос, зачем ему эти знания нужны.

Этим одним ответом должно обусловливаться значение всякой школы, этот же ответ должен быть ответом и на вопрос о том, какого типа школа нужна и нашей деревне.

Письмо XII

Если реформа средней и высшей школы может быть исчерпана лишь незначительными изменениями в характере их внешней конструкции, обусловленными сокращением курса средней школы на 2 года и высшей на 1 год[85], установлением более тесной связи между ними, основанной на должном отношении к науке и ученику, и согласованием требований школы с требованиями жизни, то для реформы низшей школы и, в частности, сельской, гораздо более сложной и трудной, никакие паллиативы недостаточны, ибо у нас в действительности нет вовсе деревенской школы и нужно сперва создать ее. Исходя из того положения, что все школы должны быть связаны между собою общей задачей просвещать ученика, и переход из одной в другую не должен стесняться существующими преградами, я в то же время думаю, что всякая школа должна меньше всего заботиться о поставке материала в следующую, высшую, а составлять то самостоятельное целое, которое бы давало ученику и самостоятельные определенные права в жизни, освобождая его от необходимости покупать эти права, а иногда и связанную с этими правами самую возможность жизни дорогою ценою высшего образования.

Программы школы должны быть рассчитаны на живое применение их в жизни и потому должны быть возможно более тесно согласованы с требованиями жизни. Поскольку же эти требования до крайности разнообразны, постольку ясно, что разнообразными должны быть и средства их удовлетворения, и наивно думать, что они могут быть удовлетворены одним каким-либо средством, но еще наивнее, что таким средством может