небесами их «особый институт» вызвал бы чудовищные порицания, плантаторы отличились на этот счет особой чувствительностью и раздражительностью. Но могло ли устройство мира, в котором они родились, казаться им несправедливым? Милосердные плантаторы, а таких было немало, любили своих негров и старались их просвещать. Например, Томас Дабни разрешал своим невольникам отдыхать в субботу днем и говорил, что «за пять с половиной дней можно выполнить больше работы, чем за шесть». Он ежегодно вручал премии лучшим из них. Другие рабовладельцы сочиняли инструкции для управляющих своими плантациями, предполагая, что создают образчики милосердия и мудрости: «Наказания не должны быть ни жестокими, ни чрезмерными, ибо низко и бесчеловечно, рассердившись или разгневавшись, хлестать негра плетью… Я желаю, чтобы неграм проповедовали Евангелие… Это должно происходить по воскресеньям… Мой долг — обеспечить спасение душ тех, кто от меня зависим…» Другой плантатор писал: «Я содержу за свой счет хорошего флейтиста, и в субботу с вечера до полуночи он играет для моих негров… Я также приглашаю для них достойного проповедника». Еще один высказывался таким образом: «Больные невольники должны быть объектом особого внимания… Если раб умирает, нужно выбрать время для похорон. В этот час следует прекратить работу, чтобы все негры с плантации могли в них участвовать». Но иностранные визитеры не испытывали такой же восторг от этого особого общественного устройства. Использование кожаных плеток было фактом, и раб не мог избежать этого несправедливого наказания, ибо свидетельство черного против белого не принималось. «Все негры, которых мы видели, — писал один англичанин, — похоже, недоедают, одеты в лохмотья и живут в ужасных условиях… Даже преступники содержатся в тюрьмах лучше, чем эти люди, единственным преступлением которых является более темный, чем у их хозяев, цвет кожи». На самом деле среди чернокожих, так же как и среди белых, существовало деление на классы. Слуги, рожденные в доме хозяев, воспитанные вместе с их детьми, были цивилизованными, и с ними хорошо обращались. Рабы, жившие в городе, тоже имели определенную свободу и даже иногда право работать не на хозяина, а на себя. Самая тяжелая участь досталась рабам на плантациях, и два других класса относились к ним свысока. Не исключено, что условия жизни этих рабов на фермах были лучше, чем у рабочих на Севере. Но Северу об этом не было известно, а если бы и рассказали, никто бы ни за что не поверил.

Джон Стобарт. Ганнибал — городок на берегу Миссисипи. Литография. XIX век

6. На Севере рабство заметно теряло популярность, поскольку мораль и интересы были там заодно. На небольшой ферме в Новой Англии, где работа отличалась большим разнообразием, рабский труд был неприменим. Избирательное право, предоставленное Югу для репрезентации рабов, которые в действительности вообще не участвовали в голосовании, возмущало своей чудовищной несправедливостью. Один владелец пятидесяти рабов имел тридцать один голос. Это было абсурдно. Иммигранты из Ирландии, Шотландии, Германии, только недавно прибывшие из Европы, считали рабство архаичным и варварским институтом. Север решил не допустить, чтобы в стране господствовали рабовладельческие штаты, составлявшие большинство. По мере присоединения новых штатов начинались разногласия между Севером и Югом. Если Миссури требовал разрешения вступить в Союз как рабовладельческий штат, то Север настаивал на том, чтобы для поддержания баланса власти предварительно был присоединен свободный штат Мэн. Постепенно страсти накалялись. До 1820 года на Юге разрешалось причислять себя к противникам рабства. Некоторые южные сообщества даже собирали деньги и отсылали рабов назад в Африку! Но начиная с 1820 года давление со стороны плантаторов, экономическая необходимость и ожесточение, вызванное критиками с Севера, сделали свое дело: для южан стало опасным высказываться против рабства.

Рынок рабов. Гравюра. 1861

7. Среди северных борцов с рабовладением следует различать два течения: противники рабства и аболиционисты. Противники рабства враждебно относились только к самому институту рабства и расширению его масштабов; аболиционисты пошли дальше и требовали освобождения всех невольников. Квакер из Нью-Йорка по имени Бенджамин Ланди в 1820 году начал яростную кампанию за постепенную эмансипацию рабов. Он обошел пешком многие штаты. Почти повсюду к нему присоединялись женщины и создавали общества по борьбе с рабством, которые они из предосторожности называли «читательскими кружками, дамскими клубами, лекционными группами». В 1820 году Ланди познакомился с молодым печатником из Бостона Уильямом Ллойдом Гаррисоном и так успешно просветил его, что ученик стал радикальнее своего учителя. С помощью только одного чернокожего работника Гаррисон писал, составлял, набирал и издавал газету «The Liberator» («Освободитель»), которая ратовала за немедленную отмену рабства. Он писал в своем отрывистом, энергичном и эмоциональном стиле: «Я не желаю ни думать, ни говорить, ни писать о рабстве в умеренных выражениях. Нет и еще раз нет! Разве можно советовать человеку, у которого горит дом, спокойно кричать: „Пожар!“… Я буду жестоким, как истина, и непримиримым, как правосудие… Бездействие этого народа способно согнать статуи с их пьедесталов или поднять мертвых из могил…»

8. К несчастью для Гаррисона, начало его кампании совпало со страшным побоищем в Виргинии, где черные убили шестьдесят белых. Поскольку Нат Тернер, раб, возглавивший этот мятеж, умел читать, то аболиционистскую литературу, и в частности газету «The Liberator», обвинили в подстрекательстве. Были приняты очень строгие законы, еще больше ограничивавшие положение черных — и рабов, и свободных. Даже в Массачусетсе «порядочные люди» не одобряли обличительных речей Гаррисона. Он сам признавался, что на Севере его ожидало гораздо более сильное противодействие, чем на Юге. В Бостоне на него нападали на улице, а Чарльз Самнер, известный противник рабства, сказал, что «горстка бостонских аболиционистов нанесла больше вреда борьбе с рабством, чем все их враги, вместе взятые». Непримиримость способна разрушить самые справедливые начинания. Такие достаточно разумные люди, как Дэниел Уэбстер, осуждавшие рабство, признавали, что для Юга существует экономическая и политическая проблема, которую нельзя решить несколькими оскорбительными фразами. Конечно, весьма прискорбно, что в белое общество было ввезено несколько миллионов черных, но что сделано, то сделано. Сожаление или обвинение — это не решение вопроса. Хлопок нужно сажать и собирать. Уэбстер считал, что рабство для Юга было «бедствием, а не преступлением», и полагал, что если освободить негров, то пришлось бы найти какой-то способ компенсации для плантаторов. Подобное благоразумие могло только возмутить праведных аболиционистов… Им говорили, что в любом случае следует соблюдать Конституцию, которая гарантирует свободное пользование всеми формами собственности. «Конституция, — отвечал Гаррисон, — всего лишь пакт с дьяволом и соглашение с адом!» И он публично сжег экземпляр этого дьявольского документа. Возможно, то был эффектный театральный жест, но отнюдь не проявление разумной политики. Бостонские толпы неоднократно пытались повесить Гаррисона на огромном вязе в парке Коммон, но всякий раз его спасало вмешательство мэра.