Приглушённый, неравномерный и возрастающий хор сирен как гимн рассвету, приветствие нового дня. Лёгкий ветер забирает ссыпающиеся на лицо каштановые пряди, укладывая их на плечи и за спину, проводит тихонько по линии сухих губ, и те приоткрываются к нему в мягкой улыбке.

Шумный и быстрый выдох: снежинка падает на вздёрнутый кончик носа, оседает на нём, тут же укрывая его тонкой, едва ощутимой воздушной корочкой.

«Я буду петь для Озёрной Феи. Её, кстати, зовут Аяной, и я так счастлива, что познакомилась с ней! Я уже всё решила. Спасибо, Мир, что помог мне в этом!»

Голова слегка кружится, веки по-прежнему такие тяжёлые, а мысли всё ещё путанные. Так путы сонливости цепко сковывают сознание, когтями впиваются в ноющие виски и слегка гудящий затылок, никак не хотят отпускать.

Быстрый взмах крыльями, трепет, шорох падающего снега, что комьями ссыпается с тянущейся когтистой лапой к балкону ветки.

Мика дёргается на этот тревожащий, выделяющийся из общей гармонии, слишком живой, слишком близко с ней раздавшийся звук — и замирает щеночком, какой встаёт на две лапы и виляет хвостиком, с игривым задором глядя на поднесённый к нему большой резиновый шарик. Красный шарик — раздутая грудка важного, напыщенного, с высоко закинутым клювом, сверхностно глядящего на неё снегиря.

— Привет! — проснувшаяся склоняет голову на бок, опускает подбородок к ладоням, так чтоб неожиданный гость теперь находился на уровне её широко-распахнутых глаз.

***

… Так много всего случилось!

Самое время рассмотреть ключ.

У лесного народа бытует легенда о том, что всякий заблудший, если сильно того пожелает, сумеет раскинуть крылья.

Станет ли потерянная душа птицей? Необязательно, возможностей множество. Это и лиловые мотыльки, или пепельные сумеречники. А ещё речные, болотные и — да, в том числе — озёрные и древесные феи, много их и все разные. Бывают ещё городские, но таких по обычаю скорей называют нимфами.

Иные выбирают себе участь бабочек — много таких: и ночные, и утренние, и вечерние. Рассветные особо-неуловимы, всегда уходят ещё затемно и пока ты спишь.

А многие из нас ещё называют подружка подружку пчёлками: и сердечко ужалим, и твой нектар соберём. Не поймаешь ты нас потом. Не вернёшь к себе, не узнаешь.

Но самое-самое главное — всё вокруг — как были, так будут сны. Сны и грёзы, мечты и чаянья. В них вся я. Я — третье лицо. И второе, и первое. Всё вокруг — это мы-они. Совсем скоро пройдёт рассказчица, её путь завершён прекрасно.

Но вернёмся к легенде и птичкам.

***

«Когда я стану птичкой, то воспарю под самые облака, раскину крылья так, чтоб моя тень легла на далёкую землю. Ту самую землю, где сейчас тянется высокий густой, с лазурью, лиловый, полнящийся искрящимися светлячками, сёстрами-нимфами и разумными зверушками лес. Так хочу посмотреть на него свысока-свысока! Вот оттуда, с вершины горы! Та гора совсем недавно казалась домом…

Но это очень плохой дом, и думать о нём не хочу».

Мика с грустью вздыхает, качает головой, как будто бы извиняясь перед всё ещё сидящим на веточке важным, внимающим и наблюдающим за ней снегирём.

Тут же отпрянув от перекладины, она отступает чуть ближе к двери квартиры, обхватывает себя за плечи. Нет, это помутнение совсем-совсем не от высоты. Просто, засмотревшись на окно высотки по другую сторону улицы, она поймала крайне неприятный блик солнца на непрозрачном стекле. Очень однозначный блик, с улыбкой чуть-чуть и глазами.

Увидела того, кого не должно быть. Кому не место здесь, и кому никогда-никогда никто не обрадуется. Кого нет больше — но даже так, даже спустя всё случившееся, Белая Маска наблюдает за ней. Вот в этот самый момент, в менее сотни метров от неё самой. Он стоит там, напротив. И грустит. Сокрушается так, как может сокрушаться самый несчастный богач, чьи мешки золота единым махом обернулись в истлевшие тряпки, под какими роятся черви. Чей клад достался ему совсем не честным трудом, но грубою, злою силой — и от того был проклят, а теперь — обернулся в грязное, чуждое владельцу ничто.

Снегирь на ветке не встрепенулся, лишь только недоумённо косится, даже крылышко слегка поднимает, как будто бы говоря Мике: «Да ты не бойся! Ты уже вот-вот с нами! Иди, иди сюда, я тебя от всего закрою!».

***

«Мика.

Ми-ка.

Мик-ка.

Я пробую твоё имя на вкус».

Ты это вот так сказала? Помнишь? Помнишь-помнишь ту нашу ночь? Ту самую, когда всё решилось.

Ту самую, что стала последней каплей.

А так хочется, чтоб ты сейчас обняла меня!

Кем бы ты могла стать, пойди со мной? Я вот встретила красивых-красивых фей, а ты… Ты так и осталась с грязными, скучными человеками?

***

Ступить за грань — это и легко и сложно одновременно. Главное, что нужно понять — изнанку не ищут. Изнанка сама приходит. Открывается ищущей в тот самый миг, когда ткань реальности рвётся под натиском страха быть схваченной Белой Маской. Когда выбор между «ночевать в грязном клубе или ночном лесу» настолько очевиден, что его просто нет.

Даже сейчас, когда Мика обнимает себя за плечи, босая стоит на холодном кафеле, опираясь на застеклённую балконную дверь, ясно слышит всё нарастающий, всё приближающийся гул сирен — она знает: они поют.

Они стягиваются, чтоб принять к себе их блудливую дочь.

И она им откликнется, обязательно-обязательно. Вот только решится. Согласится сама с собой, что легенда не лжёт, и за всё прожитое — её руки раскинутые — да, обратятся в крылья. Да какой там, она уже чувствовала, как кожа у плеч, локтей чуть-чуть резалась, тянулась зудом, будто бы всего немного, и перья вот там прорежутся. Что пальцы её вытянутся изогнутыми, тонкими и чуть искривлёнными костями, обрамляясь в нужную, удобную для полёта форму.

Пробуждённая закрывает глаза. Поджимает губы.

Это стук трамвайных колёс?

Или колёс поезда?

Или нестройный и слишком навязчивый бой часов?

Может, стучатся в дверь?

В двери всегда стучатся, стоит ей лишь задуматься о том, чтобы стать иной. Чтоб новую форму обрести раз и навсегда для себя. Чтоб воплотиться в мечту, слепок памяти — и стать песней для тех, кто её запомнил.

Кобра раньше за подобное очень злилась. Именно она стучалась к ней всякий раз, когда Мика сама закрывалась.

Та милая, добрая Кобра, змея с головой женщины, чей воротник будто соткан из слепившихся чёрных комьев давно