и подъемный мостик через ров, вырытый с неизвестной целью бывшим владельцем еще в викторианскую эпоху, затем услышал автомобили и бой часов на башне и посетовал, что многоэтажки загораживают вид на реку. Шеймус убедил людей, что всей душой любит и сад, и вид, и дом, ставший прибежищем ордена Джона-Творца. Он разделяет их боль и понимает их страх. Он – Божий избранник.

По-английски брат Шеймус говорил с роскошным иностранным акцентом. Ходили слухи, что он учился в Иерусалиме, в семинарии при армянской Апостольской церкви. А до того – в Итоне, служил в Специальной авиационной службе и работал с Вильгельмом Райхом. Якобы он принял постриг в Бирме вместе с другим монахом, который умер от малярии, а в шестидесятых отправился в Рим – учиться у иезуитов. Словом, он стал легендой еще до своего появления в Шэрроу-хаусе.

Мир меняется слишком быстро, сказал нам Шеймус, и к худшему, поэтому он здесь – чтобы дать бой. В главном зале Шэрроу-хауса, в самом его сердце, под каменными сводами, сложенными из тесанных вручную камней, среди потолочных фресок и расписных колонн, воспевавших уникальность и самобытность, брат Шеймус плел паутину из слов.

Он был их кумиром, Джо. Он признавался им в любви, когда остальные считали их бесполезным пережитком. Он вскружил им головы. И заметь, его всегда сопровождали люди, непрерывно записывающие каждое его слово. Даже на телекамеру его снимали! Ты, наверное, помнишь, какой это было тогда редкостью, Джо. До восемьдесят второго года в нашей стране было всего три телеканала. Но эти люди внимательно следили за всем, что он делал, – значит, он делал что-то важное. Когда человек, постоянно находящийся в центре внимания, говорит, что хочет быть только с тобой, – это, знаешь ли, производит неизгладимое впечатление.

– Я сидела на галерке, – рычит Сесилия Фолбери, – и молча его ненавидела. Ненавидела всей душой, потому что сразу поняла: он лжец и однажды оставит их ни с чем. Он стоял за кафедрой и ломал их, а они думали, что все наконец налаживается.

«Ремесленничество, – говорил им он, – лишь способ достижения высшей цели. Не так ли? Мы стали художниками, потому что любим ремесла и искусства – или потому что любим Бога?» Тут надо понимать, Джо, что прежде с ними никто так не разговаривал. Рескианцы не были харизматами, не чувствовали, что на них сошел Святой Дух, и не просили друг друга свидетельствовать. Они были мастерами, и притом очень благоразумными. Очень спокойными.

Это и сделало их легкой добычей. Я увидел, как у одного из братьев, давнего члена ордена, перехватило дыхание – словно ему нанесли неслыханное оскорбление, а потом на его губах заиграла странная улыбка. Будто он всегда втайне мечтал что-то сделать, и наконец это было ему позволено.

– «Мы любим Бога», – сказал кто-то, и все закивали. «Мы хотим, чтобы нас посетило откровение, – продолжал брат Шеймус, – не так ли?» «Да», – отвечали они. «Однако Господь нас покинул. То ли Он испытывает нас, то ли Ему просто плевать. Неизвестно. Он – Господь. Пути Его неисповедимы. Мы с вами помним многие Его деяния, но Он ни разу не пытался объясниться. В нашем мире есть то, что дарует нам более точное, исчерпывающее откровение, чем искусства и ремесла. Машина, которая позволит открыть Бога. Механическая молитвенная мельница, которая явит нам истину. Но эта машина способна на гораздо большее». «А именно?» – спросили они. «Если Господь покинул нас – если Создатель предоставил нас самим себе, – то мы найдем способ привлечь его внимание». «Привлечь?» «Машина весьма притягательна. Она озадачит Господа, затянет, как водоворот. С ее помощью мы положим конец Его молчанию. Мы узрим Его. А Он узрит нас. Мы наконец пройдем испытание, достигнем зрелости. И потребуем – да, потребуем, как это сделал Моисей, – потребуем, чтобы Он говорил с нами».

Конечно, это было богохульство чистой воды, но тогда, из его уст, все звучало очень разумно. Несколько минут все ошарашенно молчали, будто получили рыбиной по голове, а потом кто-то закричал: «Шеймус!» и тут же все повскакивали и стащили бедного Шольта, тогдашнего Хранителя, с помоста, и водрузили туда Шеймуса.

Времени он зря не терял. Живо приступил к делу. В тот же вечер велел им покрыть лица – в знак безразличия Господа к человеку, – и они покрыли. Тут же чудесным образом нашлась жуткая черная марля, и всех, кто отказался носить покрывала, выгнали взашей. Они попытались завладеть остальными зданиями, но кто-то им помешал – подозреваю, что правительство.

Очень скоро рескианцы изменились. Ремесленники пропали; наших давних друзей сослали или разогнали, а вместо них Шеймус привел своих людей, бандитов и головорезов, в качестве мирян, а монахами назначил каких-то немых. Он называл их Корнуолльскими Сиротами.

Джо так и подскакивает на месте.

– Это был рейдерский захват, – вставляет Сесиля Фолбери дрожащим голосом. – Конечно, восьмидесятые же на дворе!

В повисшей скорбной тишине Джо осмеливается задать вопрос:

– Сесилия… Тот друг, который тебя приютил…

– Да, – кивает она. – Это был твой дед, Дэниел.

Минуту-другую все молчат.

– Джо, – наконец произносит Полли Крейдл. – Нам пора. Мерсер, наверное, нас потерял.

– Одну минуту, мне нужно кое-кому позвонить.

– Джо.

– Это важно, Полли. Честное слово.

Она со вздохом кивает, и Сесилия Фолбери разрешает Джо воспользоваться их телефоном. Тем временем она окидывает внимательным взглядом Полли – и останавливается на сумке с пластинками у нее на плече. Вопросительно приподнимает брови. Полли кивает. Людоедка расплывается в улыбке и тихонько гладит Полли по руке.

– Сообщница, – радостно говорит Сесилия. – Ну, наконец-то!

Телефон стоит в деревянной кабинке, изящные резные стены которой обеспечивают звукоизоляцию. Если верить сделанной от руки подписи, она была изготовлена в конце XIX века для одного эстонского аристократа. Номер Джо подзабыл, зато помнит, как набирал его на сером аппарате отца, стоявшем на письменном столе, помнит мягкие, мурлычущие гудки в трубке и бесконечное тарахтение заводного диска. В те времена номер начинался с 01. Теперь – с 027. Джо надеется, что остальные цифры не изменились.

Трубку снимают после первого гудка.

– Мегера сраная! – орет мужской голос.

– Дон?

– Ой, простите. Я думал, это Эрика. Моя любовница, – поясняет голос на случай, если звонящий знает еще какую-нибудь мегеру по имени Эрика. – Кто это?

– Дон, это Джо Спорк.

– Джо? Джо Спорк… Матерь божья, малыш Джо?

– Да.

– Маленький Джош, которому теперь почти столько же лет, сколько мне… Ты имеешь честь беседовать с Достопочтимым Дональдом Босабрером Лионом, начальником тысячи бюрократов и принцем всех Куанго! Куанго – это Квазиавтономная неправительственная организация, если кто не знает – в частности, этого явно не знает мегера, которая вздумала помыкать мной, как щенком, и заставляет меня ехать в сраный Шеффилд, когда я не хочу! Честное слово, это же сраный Шеффилд, а не Сан-Тропе!.. Чем могу