– Пчелы, – произносит она. – Золотой рой.

– Вроде того.

– Говорят, их становится больше. По всему миру находят новые ульи. Видимо, они валялись без дела в чуланах и кладовках, дожидаясь… чего-то. Люди испугаются. Лично мне страшно. Вчера были беспорядки в Москве и Нанкине. И в Каракасе. Ульи везде, Джо. Их расставили по миру – и, возможно, спрятали, – с неким умыслом.

– Знаю. Прости.

– Не глупи! – рявкает она. – Тебя подставили. – Она обращает на него сердитый взгляд, затем прищуривается. – Ты ведь понимаешь, да? Господи, мальчик мой, конечно, тебя подставили! Только не говори мне, – обращается она к Полли, – что все это время он убивался и винил себя в случившемся?

Полли кивает.

– Ха! Уж ты-то должен понимать. Если ты случайно шарахнешь по пальцу стамеской, разве в этом виновата стамеска? Нет. Инструмент тут ни при чем.

Что ж, если так посмотреть… Джо благодарно улыбается Сесилии. Та грозно сводит брови и продолжает:

– Итак, рескианцы… Это долгая история, много важных сведений. Я попрошу Фолбери все напечатать. Но сейчас, как я понимаю, тебе нужна сокращенная версия.

– С примечаниями, при необходимости, – вставляет Полли Крейдл, и Сесилия, бросив на нее одобрительный взгляд, отвечает, что постарается все ужать, однако некое подобие контекста непременно предоставит.

«Гартикль», на всякий случай предостерегает их Сесилия Фолбери, подобен викторианскому газовому фонарю на темной улице: это кованый столб с дрожащим огоньком на вершине, окруженным зеленоватым туманом. Ближе к центру все видно отчетливо. Изобретение наручных часов, рассвет и закат заводной игрушки, непреходящее очарование граммофона – все эти истории просты и понятны. Чем дальше от огня, тем больше вокруг диковинного: вспомним, к примеру, заводную карету Людвига II, запряженную железными лошадьми и приводимую в движение с помощью маховика; она, вероятно, существовала лишь в воображении одного австрийского мошенника.

И, наконец, есть совсем уж невообразимые истории, в которых много непонятного, неверно понятых кривотолков и слухов о полуправдах. И одна из них – история о падении ордена Джона-Творца.

Рескианцы были ремесленниками, уверовавшими в силу искусства. По их убеждению, оно способно возвышать, очищать и облагораживать людские души. Их изделия были так хороши, что британское правительство, столкнувшись во время войны с острой нехваткой ресурсов, собрало почти всех рескианцев Англии и привлекло их – во главе с неким гением – к созданию боевых машин.

Гением оказалась женщина, приехавшая в Англию в поисках убежища. Как часто бывает с такими людьми, она отличалась темпераментностью и скверным нравом.

Творческий союз вышел неординарным, и плоды их совместного труда тоже получились необычными, если не сказать эксцентричными, – что, впрочем, не отменяло их эффективности. Рескианцы создавали машины и транспортные средства, попутно совершая полезные научные открытия, а в области решения неразрешимых задач и умения водить врага за нос могли бы потягаться с Блетчли-парком [40]. Они работали столь эффективно, что правительство продолжило с ними сотрудничать и после войны. Они укрепляли защиту Британии от Советского Союза и никогда не обсуждали своих дел даже с американцами, которые к тому времени не выполнили обязательств (Сесилия Фолбери фыркает) по договору о взаимной обороне, предусматривавшему совместные работы в ядерной области и передачу ракетных технологий.

А потом – где-то в конце 60-х или начале 70-х, – случилась трагедия. Что-то пошло не так с величайшим рескианским проектом, произошла катастрофа, в результате которой погибли почти все жители прибрежной деревушки. Ходили слухи, что вовсе не научные эксперименты привели к физическим разрушениям: скалу сбросили в море позднее, дабы замести следы. Гениальная ученая или бежала, или погибла, как знать? На этом все закончилось; спустя тридцать лет, проведенных рескианцами у правительственной кормушки, их бросили на произвол судьбы. И они сгинули.

– Шиш да зарез, – бормочет Джошуа Джозеф Спорк.

– Точно, дорогой, – отзывается Сесилия Фолбери. – Точно. – Она громко хлюпает носом – не то простуженно, не то слезливо, – и поднимает на него полный страдания взгляд. – Тебе нужно это знать, понятно? И никто не расскажет эту историю лучше меня, потому что я там была. В ту ночь, когда избрали брата Шеймуса.

И она начинает рассказ: уголки губ опущены, влажный взгляд устремлен в прошлое.

К чему всегда стремились рескианцы, так это принимать участие в любых проектах светского мира, способных, будучи претворенными в жизнь, открыть в человеке Божественное. В самом деле, шептали самые храбрые из них, разве не могут ярчайшие, безупречнейшие плоды человеческого труда привлечь взгляд Господень? И разве они не были созданы в результате тесного контакта с Божественным внутри?

Сесилия вздыхает.

– Исход этой битвы был предрешен заранее, верно, Джо?

– Пожалуй.

– Разумеется. После войны в мире не осталось места ремеслам. Вещь, которая не произведена машинами, не поставлена на поток, мало кому по карману. Возникла новая доктрина: уникальность – элитарна, масскультура – это хорошо. Совершенство должно быть доступно всем и быть компактных размеров, чтобы сунуть его в пакет и унести домой.

Какое-то время рескианцы отважно продолжали свое дело, но к восьмидесятым сдались. Все эти пиджаки с подплечниками, появление товаров широкого потребления и консьюмеризма. Плееры вместо граммофонов. Видеомагнитофоны вместо шарад. Народ подключили к индустриальной машине. Все должно было быть «мега». Мегабаксы. Мегазвезды. Мегасмерть. «Мега» означает «миллион», как вы знаете. Что ж, для рескианца миллион – это чересчур много. Миллион дней – это больше тридцати человеческих жизней. Миллион миль – четыре расстояния до Луны. В восьмидесятых все мыслили миллионами.

Это их уничтожило. Если Бог – в деталях, значит, Бог умер.

Орден Джона-Творца начал чахнуть, что было печально и закономерно. Ремесленным движениям это свойственно: пройдя сколько-то миль пути, они загибаются. В тот момент, когда новый, еще неопытный Хранитель по имени Тед Шольт начал разыскивать средство для спасения светского мира, у него появился соперник. Лжепророк.

– Это произошло на моих глазах, – угрюмо произносит Сесилия, словно рассказывает о публичной смертной казни. – Нам позвонил один друг Фолбери и заявил, что нашел замечательного человека. Странного, удивительного человека, который спасет рескианцев. Ну, мы к нему поехали, конечно. А кто бы не поехал? Когда мы прибыли на место, началось ужасное. Он не собирался ничего спасать. Он хотел все присвоить, только никто этого не понимал.

Боб Фолбери обнимает жену за плечо. Увидев, что ей трудно говорить, он продолжает рассказ за нее:

– Он называл себя братом Шеймусом и был… самим совершенством. Профессор Мориарти, черт подери! Ирландской крови в нем было не больше, чем в яйце по-шотландски.

Шеймус брал людей за живое. Он явился, как блудный сын, как птица, что на закате возвращается в гнездо. Пришел в Шэрроу-хаус пешком, открыл кованую калитку, миновал заброшенную железнодорожную ветку военных времен, тисовую аллею