в лесу – своем драгоценном доме – и учась у всех существ, уважая их как равных партнеров. На слове «равные» западная философия спотыкается. Она утверждает, что мы превосходим всех, властвуем над всем в природе.

– Помните, я говорила, что березы и пихты общаются друг с другом под землей с помощью грибной сети? – спросила я девочек, приложив руку к уху, а палец к губам. Девочки слушали, песни комаров наполняли их уши. Я сказала им, что не первой догадалась об этом: это древняя мудрость многих коренных народов. Покойный Брюс Субияй Миллер из народа скокомиш, который живет на востоке полуострова Олимпик в штате Вашингтон, рассказывал о симбиотической природе и разнообразии леса, упоминая, что под ним «существует сложная обширная система корней и грибов, поддерживающая силу леса».

– Вот это – плодовое тело подземной сети, – сказала я, передавая трубчатый гриб Келли Роуз, которая осмотрела его крошечные поры и поинтересовалась, почему люди так долго не могут этого понять.

Я получила представление об этих идеалах – почти везение – через жесткую призму западной науки. В университете меня учили разбирать экосистему на части, изучать деревья, растения и почву по отдельности, чтобы смотреть на лес объективно. Предполагалось, что такое расчленение, контроль, категоризация и прижигание несут ясность, достоверность и подтверждение любых результатов. Разбирая систему на части в соответствии с этой схемой и пробуя публиковать результаты, я быстро поняла, что исследование разнообразия и связности целой экосистемы практически невозможно отправить в печать. «Нет контроля!» – кричали рецензенты моих первых работ. Каким-то образом я со своими латинскими квадратами, факторными экспериментами, изотопами, масс-спектрометрами и сцинтилляционными счетчиками, обученная принимать во внимание только четкие линии статистически значимых различий, прошла полный круг и наткнулась на идеалы коренных народов: разнообразие имеет значение. И все во вселенной связано – между лесами и прериями, землей и водой, небом и почвой, духами и живыми, людьми и другими существами.

Мы направились под моросящим дождем туда, где я сажала хвойные деревья с разной плотностью, чтобы посмотреть, как им нравится расти – в чистых древостоях, с маленьким или большим количеством соседей. Я знала каждое дерево, каждый участок, каждый угловой столб. Знала, где посажена лиственница, где кедр, где пихта и береза. Я показывала девочкам, что эту пихту посадили слишком глубоко, эту березу сломал лось, эту лиственницу погнул черный медведь. В течение пяти лет я каждый год засаживала один и тот же участок, но деревья не приживались, и теперь здесь прекрасное местечко с лилиями, как и должно быть. На смешанных участках кедры пышно разрослись под березами, нуждаясь в их покрове для защиты пигмента в своих нежных листьях. Когда я замолчала и подняла глаза, Джин и девочки улыбались.

Мы занялись измерением пихт Дугласа, посаженных с разной плотностью. Без соседства с березами до двадцати процентов пихт заразились гнилью от гриба Armillaria, причем сильнее в тех местах, где пихты стояли плотнее. Их корни проросли в очаги инфекции в почве, и патогены распространились под корой, задушив флоэму, а корней березы, способных остановить их, не было. Некоторые из зараженных пихт еще оставались живы – на них желтели иголки, другие давно погибли, их кора посерела и отслаивалась. Вместо них к свету тянулись другие растения, появилось даже несколько берез, приглашавших певчих птиц, медведей и белок. Определенный уровень смертности – это вовсе не плохо. Она освобождает место для разнообразия, восстановления, усложнения. Сдерживает насекомых и обеспечивает противопожарные барьеры. Однако большое количество смертей может вызвать каскад изменений, распространяющихся по всему ландшафту и нарушающих баланс.

Джин показала девочкам, как вводить бурав в кору пихты.

– Если бурав не берет, не пытайтесь сверлить больше двух раз, чтобы не повредить дерево, – предупредила она.

Келли Роуз спросила, можно ли ей попробовать. Через несколько минут она добралась до сердцевины – самого яблочка мишени; Джин убрала керн древесины в красную соломинку, залепила концы малярным скотчем и наклеила этикетку.

На участках с высокой плотностью, где пихты посадили на расстоянии всего нескольких метров друг от друга, в подлеске было темно. Земля выглядела голой, за исключением ржавых иголок, кислотность которых замедляла круговорот питательных веществ. Когда мы пробирались между деревьями, серые ветки обламывались. Я представила, что микоризная сеть приняла форму насаждений, соединяя деревья между собой, словно ряды телефонных столбов. Она продолжит усложняться по мере того, как более крупные деревья будут расправлять ветви и корни, занимая то место, где росли погибшие соседи.

Исцарапав ноги, мы добрались до участка, где пихты стояли реже – до пяти метров, здесь они были немного толще. В открытые пространства между лесопосадками в течение многих лет попадали семена. Одни, вероятно, от пихт с самих насаждений; другие остались от вырубленных деревьев; третьи были потомками пихт из окружающего леса. Оплодотворенные пыльцой соседей или пихт из других долин, они обеспечивали устойчивость популяции.

Одни деревца были младенцами, другие – детсадовцами, третьи – юнцами; весь участок леса начал походить разнообразием и родством на большую школу.

Я представляла, как микоризная сеть усложняется по мере старения леса, как самые крупные деревья превращаются в узлы – Материнские деревья. В конце концов, она окажется похожа на ту сеть, которую мы нанесли на карту несколько лет назад в старом лесу из пихты Дугласа.

Измерив последнее дерево, мы спустились по лосиной тропе к реке, где припарковали пикап. Лес медленно поглощал мой эксперимент, участки были полны сюрпризов: на опушке естественным образом появилось с дюжину других видов деревьев, лоси объедали посаженные березы, опята заражали деревья, пихты помогали березам, молодые кедры прятались от солнца под широколиственными деревьями. Этот лес знал, как омолодить себя при правильном начале, – рассеивал семена в восприимчивые почвы, устранял посаженные мной деревья там, где им не место, терпеливо ждал, пока я услышу его слова. «Такие данные будет трудно опубликовать», – подумала я. Сама природа размыла строгость моего эксперимента; из-за проникновения новых деревьев уже не получится проверить мои первоначальные гипотезы о видовом составе и плотности. Но я научилась гораздо большему, слушая, а не навязывая свою волю и требуя ответов.

Пока мы спускались по горному серпантину, девочки спали на заднем сиденье, Джин разбиралась с таблицами, а я размышляла, как мне повезло с тем, что давал лес на протяжении стольких лет. В первом эксперименте, где мы проверяли, передает ли береза углерод пихте через микоризу, я считала, что буду счастлива увидеть хоть что-нибудь, но обнаружила импульс, силы которого хватало для стимулирования развития семян. Я видела, как пихта возвращает березе энергию,