— Пошли в райком партии, в горздравотдел, наконец, к юристам. Они поймут...

— Знаешь, зачем я тебя позвала? — Майя вкрадчиво посмотрела на Григория. — После той передачи кое-кто из соседей на меня волком смотрит. Скоро я не смогу на улице показаться — заплюют. Обидно, потому что выросла я здесь и вобрала в себя все, что меня окружает... Напоследок ты мне попался, Гриша. Как корка хлеба голодному. Хочу, чтоб искренне... Ты меня хоть немного любишь? За правду не обижусь.

— Вон ты о чем. После первой встречи душу черту готов был отдать за тебя. В Киеве все время думал о тебе. Ты была мне близкой, желанной...

— Была? Уже — была? — горько скривилась Майя. — Не бойся. Я твоей карьере не помешаю.

— Могла бы быть еще... Но ты знаешь, что сделала? Оплевала мое детдомовское детство! Могла бы быть...

— Тогда... — встрепенулась Майя. — Тогда я еще буду! Ты откажешься от своей Аиды и станешь только моим! Я тебе дам все, наделю всем, что имеет женщина!

— Майя! Мне теперь мало просто женщины с упругой грудью и привлекательными ножками. Мне нужна мать моих детей...

— Я стану ею!

— Ты? Здесь, в особняке Иосифа Самуиловича, своего бывшего мужа, к которому снова вернулась? Извини за откровенность. Но как же я узнаю, чьими на самом деле будут дети, которых ты назовешь моими?.. Насытилась своею местью? А теперь одевайся и пошли! Я отведу тебя на твою старую квартиру. И ты завтра же отправишься...

— Поздно уже идти, — Майя взглянула на часы, достала из шкафа транзисторный приемник, поставила на стол, включила. — Сейчас услышишь...

Приемник затрещал, и через некоторое время писклявый женский голос стал вещать:

— ...лауреат на своей пресс-конференции для иностранных журналистов сообщил, что известная поборница прав человека на Украине Майя Львовна Беркович обратилась к органам власти с протестом против преследования и притеснений. Она обратилась также с просьбой — разрешить ей эмигрировать за границу...

— Брехня! Никуда я не обращалась! — Майя ударила кулачком по транзистору, и он, всхлипнув, стих. — Это все Ёся! Веришь?

— Обо всем этом скажешь где надо, — Григорий взял Майю за руку, подвел к двери. — Бери плащ, документы, и пошли. С площади Рынок никуда не отлучайся, пока я буду бегать по инстанциям.

— Вот так сразу? Среди ночи через весь город? И меня будут мочалить все, кому не лень? Будут выставлять передо мной свою добропорядочность?.. — Майя подошла к пальме, сняла с шеи дорогое красивое колье, надела его на ветку. — Я...Я... — Было видно, что она не ожидала от Григория таких решительных действий. — Я верила, что ты не отвернешься... Но кто захочет со мной разбираться? Зовешь меня на площадь Рынок... Зачем?

— Пошли скорей! — крикнул Григорий.

— А ты мне все это дашь? — Майя обвела взглядом пальму, шкафы, стол, кресла. — А это? — Она коснулась пальчиком самоцвета на колье. — Да он один стоит больше всей квартиры на Рынке вместе с твоей зарплатой за несколько лет! Боишься потерять свою Аиду? Будь уверен в ней! Хотя и видела ее однажды в нашей кнайпе, когда ты был в Киеве. Но она никогда не отдастся другому! У нее нет такой страсти, как у меня. Да, у нее будут твои дети. Твои! — Майя говорила быстро, раздраженно, глотая концы слов. Ее холеное лицо покрылось черными пятнами. — О, ты бы мог! Ты бы мог иметь свою лабораторию из стекла и бетона! Ты бы выдвигал идеи, приказывая своим подручным развивать их, воплощать в плоть и кровь. Захочешь самых высших отличий? Будут! Захочешь меня? Бери! Бери хоть сейчас! — Она сбросила с себя халат, представ перед Григорием в чем мать родила.

Он молча поднял халат, накинул на плечи Майи, снял с ветки пальмы колье, надел на ее шею. И лишь потом заговорил:

— По-разному люди смотрят на мир. Каждый чего-то ищет, добивается в жизни. Я, Майя, ищу в ней и нахожу идеи. Я их зубами выгрызаю у времени и у незнания. Мне дороги их кровь и их пот, ибо они мои! Наивысшее отличие — оно всегда при мне — процесс познания, процесс добывания истины. В конце концов, моя мысль, которая работает! Поднимутся и падут финансовые династии. Кто их будет помнить? Но Левенгука, первым посмотревшего в микроскоп, не забывают до сих пор. Не потускнела память о Фарадее, давшем людям электромагнитную индукцию. Впечатался в вечность аналитический ум Менделеева, его периодический закон. Декарт, Ферми, Эйлер, Лобачевский, Фултон, Дубинин... Императоры мысли и короли черного, кровавого, до изнеможения, труда! Носи, Майя, на здоровье свои побрякушки. Любуйся их игрой в этом оазисе достатка и комфорта. А меня больше устраивает дискомфорт поисков, неудач, взлетов и провалов. Зачем ты меня позвала? Чтобы я оказался в сетях твоего ребе? Нет, этого не будет! Не будет никогда! — Григорий быстро сбежал по ступенькам лестницы в холл и, хлопнув дверью, выскочил на улицу.

30

Весенние рассветы пролетали так быстро, что Аида до ухода на работу, кроме приготовления на скорую руку завтрака для Григория, ничего больше не успевала сделать по дому. Приняв холодный душ, она торопливо одевалась, выпивала стакан молока и на цыпочках пробиралась к выходу — пусть Гриша поспит лишних полчаса. Видела, что он похудел, осунулся, глаза глубоко запали.

Они говорили мало. Чаще всего о домашних делах. Григорий по вечерам что-то чертил или работал с маленькой, умещающейся на ладони машинкой, включенной в розетку. В квадратных окошечках машинки, вспыхивая, менялись зеленые цифры. Он заносил их столбиками в карточки, а утром собирал разбросанные на столе карточки и относил в свою лабораторию. Догадываясь, что муж делает что-то очень важное, Аида старалась ничем не нарушать ни его раздумий, ни пугливого спокойствия, неведомо каким образом зацепившегося за их жилище.

Иногда и она садилась рядом, раскрывала книгу, принесенную с работы, и надолго склонялась над ней. Медицинская наука давалась Аиде с трудом. Порой ей приходилось по нескольку раз перечитывать отдельные строки в учебнике, чтобы понять суть сказанного. Но Аида не унывала. «Ничего,