Шрифт:
Закладка:
— Нет, Лев Давыдович, не смогу, я уже пробовал, — сказал Борис и показал на свежую кровоточащую язву на нижней челюсти слева. — Если побреюсь, то вся рожа такая будет… Хоть и больно, я бы вытерпел, да ведь потом так разболится, что я и работать не смогу, а кто будет работать? Нет уж, пусть лучше шумит, а я бриться не стану.
Однако, Алёшкин подшил к гимнастёрке свежий подворотничок, по возможности почистил свои кирзовые сапоги и через старшую сестру Наумову предупредил всех санитаров, медсестёр и врачей медроты, чтобы все они постарались привести себя и своё обмундирование в более или менее приличный вид и явились в 18:00 в сортировку.
Глава девятнадцатая
Собрание началось ровно в назначенное время. В течение дня новых раненых не поступало (в последнее время их привозили обычно поздно вечером или ночью). В сортировку явился почти весь личный состав батальона, кроме дежурных госпитальной палатки. Открыл собрание комиссар медсанбата Подгурский. Он объяснил, что это собрание созывается по предложению комиссара дивизии, который сделает доклад. Затем Подгурский сказал, что для ведения собрания следует избрать председателя и секретаря. Все этому очень удивились: последнее время комиссар батальона делал доклады, но никакого президиума никогда не выбирали, а просто зачитывали те или иные распоряжения или сообщения из газет. Такое нововведение сделано было по предложению комиссара дивизии. Несколько голосов несмело назвали кандидатуры Алёшкина и Скуратова. Затем встал Сангородский и решительно сказал:
— Предлагаю избрать председателем Бориса Яковлевича Алёшкина, а секретарём товарища Скуратова.
Когда выяснилось, что других предложений нет, стали голосовать, все руки дружно поднялись. Комиссар дивизии следил за голосованием, сидя в углу палатки. На лице его появилось некоторое удивление, когда он увидел, что к столу, сооружённому из ящиков для укладок и поставленному недалеко от того угла, где он сидел, через людей, занявших все импровизированные скамейки из носилок, пробирался тот самый, заросший рыжей щетиной военврач третьего ранга, которого он встретил утром. Он никак не ожидал, что этот неряшливый «ланцепуп», как он окрестил Бориса, пользуется в медсанбате авторитетом.
Алёшкин был по-прежнему небрит, но в остальном выглядел вполне прилично: в гимнастёрке, туго схваченной ремнём, с портупеей, сидевшей на нём очень ладно. Кобура с пистолетом не оттягивала пояса, значит, он был затянут достаточно туго. Брюки и начищенные ваксой кирзовые сапоги выглядели тоже вполне прилично.
Получив слово, предоставленное ему Алёшкиным, комиссар Марченко в течение часа рассказывал о положении на фронтах, подробно рассказал о «Дороге жизни», проложенной по Ладожскому озеру, об огромном труде и больших потерях, понесённых войсками, прокладывавшими её, о том, что эта дорога, вероятно, действительно стала дорогой жизни и, несмотря на огромные трудности, которые приходилось испытывать людям, обслуживавшим её, — шофёрам, сапёрам и бойцам войск охраны — она работала всё лучше и лучше, и поэтому в недалёком будущем положение с продовольствием и боеприпасами в Ленинграде должно было наладиться. Рассказал комиссар также и о ситуации на территории, которую обороняла дивизия. Собственно, это было первое связное сообщение о том, что делалось на их участке фронта.
После рассказа Марченко стало ясно, что дивизия с приданными ей частями, захватив ценой больших потерь участок территории на левом берегу Невы площадью около восьми квадратных километров, хотя и не сумела развить свой успех и расширить этот пятачок, всё-таки организовала прочную оборону, зарывшись там в землю. Силы дивизии таяли, личный состав выбывал как от ранений, так и от всё усиливавшегося голодного истощения, но немцам пока не удавалось, несмотря на частые попытки, взять этот участок. Если бы снабжение дивизии улучшилось, на что надеялись, то и в будущем фашисты овладеть этим плацдармом не сумели бы.
В конце своей длинной речи комиссар говорил о положении в тыловых частях дивизии и, в частности, в медсанбате. Тут немало пришлось покраснеть и начсандиву Емельянову, появившемуся в батальоне после приезда комиссара, и командиру батальона Перову, и комиссару Подгурскому, и, конечно, командиру медроты Алёшкину, да и начальникам других подразделений. В отличие от утреннего разноса, Марченко говорил спокойным, пожалуй, даже добродушным голосом, но столь язвительные вещи, что все эти командиры горели от стыда и не раз основательно вспотели.
Вертелся, как карась на сковороде, и Борис, слыша колкие и едкие замечания в свой адрес. И если утром слова комиссара вызывали в нём возмущение и злость, то теперь до него доходила их действительная обоснованность.
— Мало отлично справляться со своими специальными обязанностями. В армии необходимо постоянно поддерживать и организовывать общий порядок, внешнюю и внутреннюю дисциплину бойцов, и только тогда воинская часть, какой бы большой или маленькой она ни была, сможет хорошо выполнять поставленные перед ней задачи, — говорил Марченко. — А в условиях блокады, в условиях тяжёлых материальных лишений, которые приходится всем вам переносить, это является ещё более необходимым. Расхлябанность, распущенность, снижение требований строевого и дисциплинарного устава недопустимы, — закончил комиссар своё выступление.
Алёшкин, с большим вниманием слушавший доклад Марченко, был захвачен его словами. Мы знаем, что он был человеком быстро воспламеняющимся и почти таким же экзальтированным, как его дед Болеслав Павлович Пигута. Он не выдержал, и хотя председателю этого не полагалось, в прениях взял себе первое слово. Обладая, как мы знаем, довольно хорошими ораторскими способностями, он произнёс горячую речь, в которой не только поддержал замечания комиссара, но вскрыл и ещё ряд недостатков, заставивших поморщиться Перова, кое-кого из врачей, медсестёр и санитаров. Он полностью признал свою вину, как командира одного из подразделений батальона, и дал торжественное обещание, что впредь не допустит нарушений устава
