батальон приехал Марченко. Это было ранним утром. Борис нёс в котелке несколько ложек пшённого супа — только что полученный завтрак. Он направлялся к операционно-перевязочному блоку, где в сущности жил после того, как потекла землянка, отдыхая после работы на свободных носилках в предоперационной.

Когда он уже сворачивал на тропинку, ведущую к оперблоку, из сортировки быстрыми шагами вышел высокий, черноволосый, черноглазый, стройный, одетый в новую пограничную форму, в зелёной фуражке (хотя на улице было более 15 градусов мороза), чем-то очень рассерженный и возбуждённый командир с четырьмя шпалами в петлицах. За ним следовал молоденький юркий лейтенантик, видимо, только что выпущенный из школы, тоже в новом обмундировании, с блестящими ремнями и новенькими кубиками в петлицах.

Алёшкин остановился, во-первых, от неожиданности такой встречи, во-вторых, от изумления: давно уже, пожалуй, с самого начала войны, он не видел подобного командирского великолепия, такой выправки, чистого обмундирования и, главное (это сообразил он уже потом), таких румяных, сытых лиц. Каждый день ему приходилось видеть раненых командиров и бойцов, они прибывали в батальон в грязном, большей частью разорванном и почти всегда окровавленном обмундировании. Страдание, а иногда прямо печать смерти, отражались на их лицах. А в последнее время к этому ещё прибавилась чрезмерная худоба и землисто-серый цвет кожи. В-третьих, Бориса очень смутил его собственный внешний вид. Прямо сказать, то, как он выглядел, никак не подходило для встречи с любым начальством, а тем более с таким холёным и, по-видимому, требовательным, каким был встреченный командир. Алёшкин работал всю ночь: с вечера прибыло две машины раненых, да и в течение ночи поступило несколько человек, только к утру удалось со всеми управиться. Никто не знал, каков будет день, и Борис, сбросив халат и накинув на не подпоясанную гимнастёрку шинель, а на голову кое-как нахлобучив шапку, выскочил на кухню, чтобы получить завтрак и поесть в предоперационной. То же сделали и его помощницы-медсёстры, они в этот момент выходили из-под кухонного навеса, но, заметив незнакомых командиров, быстро юркнули в проход между палатками и, пробираясь за ними, помчались к оперблоку, чтобы навести там хоть немного порядок и поторопить санитаров, одевавших и укутывавших одеялами последних обработанных раненых.

Борис стоял перед этим сравнительно молодым и подтянутым полковником в своей распахнутой шинели, без ремня, в шапке с полуспущенными ушами, заросший рыжеватой щетиной, с ввалившимися щеками и глубоко запавшими глазами, с руками, занятыми едой (в одной из них был котелок с супом, в другой небольшой кусок сухаря — ежедневная норма хлеба).

— Ну что же, так и будем стоять? — нарушил молчание незнакомец. — Что здесь такое, воинская часть или бардак? — очевидно, подогреваясь собственными словами, всё более сердито кричал он.

— Простите, а кто вы такой будете? — сдерживая злость, почему-то возникшую у него, ответил вопросом Алёшкин.

Он злился на этого сытого красавца-командира, на его безупречное обмундирование, на свой нелепый вид, на то, что этот человек, очевидно, ничего не понимал в том положении, в котором оказались люди под Ленинградом, и, наконец, на то, что, видно, ещё существовали места, где жили вот такие сытые и красиво одетые люди. Он смерил полковника далеко не дружелюбным взглядом.

— Это комиссар дивизии! — выскочил из-за спины командира молоденький лейтенантик. — Почему не рапортуете?! — крикнул он высоким, почти мальчишеским голосом.

— Тихо! — сказал тот, обернувшись к своему путнику. Он уловил взгляд Бориса, разглядел следы невероятного утомления и истощения на его лице, заметил шпалу, привинченную к петлице гимнастёрки Алёшкина, и ему, видимо, стало немного неловко за свой грубый тон.

— Да, — сказал он несколько тише, — я действительно комиссар 65-й стрелковой дивизии, полковой комиссар Марченко, на днях принял дивизию и вот со своим адъютантом объезжаю тыловые учреждения дивизии. Убедился, что разболтаны они до безобразия. Взять хотя бы ДОП, на котором я вчера ночевал, да и ваш медсанбат тоже не лучше. Теперь вы знаете кто я, потрудитесь ответить, кто вы и почему в таком виде.

Борис понял, что злиться глупо и, приняв положение «смирно», насколько ему позволяли занятые руки и расстёгнутая шинель, как можно чётче ответил:

— Товарищ полковой комиссар, командир медицинской роты, военврач третьего ранга Алёшкин находится на дежурстве в операционно-перевязочном блоке. В настоящий момент, получив завтрак, возвращается к месту дежурства.

— Рапортуете-то по-военному, но видок у вас, товарищ комроты, прямо скажем, аховый. Если вы таким разгильдяем ходите, то как же ходят ваши бойцы, наверно, совсем без штанов? — усмехнулся комиссар, а лейтенант откровенно расхохотался.

Утихшая было злость к этому сытому и, видимо, самодовольному человеку вспыхнула у Бориса с новой силой, и он не выдержал:

— Нет, товарищ комиссар, вы ошибаетесь. Мои бойцы — это врачи, медсёстры и санитары — не ходят без штанов. Почти все они лежат, ходить уже не могут. Вот с этого дневного пайка, — и Алёшкин гневно протянул чуть ли не к самому лицу комиссара кусок сухаря из суррогатного хлеба, — много не находишь, даже и без штанов! А мы всё-таки ещё пока ни одного раненого без соответствующей медпомощи не отпустили, и сегодня за ночь я с моими помощниками прооперировал более 30 человек. А вид у меня, действительно, не для представления начальству… Извините, не ждали!

Неизвестно, чем бы кончилась стычка, если бы в этот момент к группе не подошли Перов и Подгурский. Оба они были выбриты, тщательно застёгнуты на все пуговицы, подпоясаны ремнями и вообще, несмотря на видневшиеся на их лицах следы голода и истощения, имели довольно бравый вид. Увидев, что комиссар их заметил, они ускорили шаги, приостановились от него на положенном расстоянии и громко представились, назвав свои должности и звания. А Перов, кроме того, и отрапортовал, как всегда в таких случаях:

— Во вверенном мне медсанбате никаких происшествий не случилось.

— Как не случилось?! — вскричал Марченко. — А то, что комиссар дивизии полчаса бродит по медсанбату и натыкается или на спящих людей, или на таких вот «ланцепупов», как этот ваш командир роты? А то, что у вас территория захламлена, дорожки не подметены, кругом валяются окровавленные бинты, вата и ещё чёрт знает что — это, по-вашему, не чрезвычайное происшествие?! А куда смотрите вы, комиссар? А ещё носите звание полкового комиссара! Наверно, уже совсем из ума выжили, что на старости лет в таком звании до комиссара медсанбата докатились! — продолжал бушевать Марченко.

Борис чувствовал, как от возмущения и ярости у него начинает дрожать левая нога, и был готов сейчас сказать этому наглому и, главное, сытому самодуру, что-нибудь такое, что, возможно, стоило бы ему, Алёшкину, если не жизни, то,