В госпитале мне прописали какое-то лекарство, точно зеленое молоко, чтобы вылечить понос.

– А насчет желтухи поздно теперь, она вас в самом деле хватила, не ешьте ничего жирного, вероятно, через месяц или два пройдет.

Это меня разозлило. Зачем я в госпиталь приехал?! В госпитале места нет. Нужно искать квартиру. Вышел, а тут Гарфильд подвернулся, вольноопределяющийся лейб-драгун.

– Пойдемте к нам, у нас квартира хорошая.

Я оставил адрес в госпитале и пошел.

Привел лошадь, поставил во двор, вхожу, а тут опять Мастик Мусин-Пушкин. Ну, ничего не поделаешь. Еще какой-то лейб-драгун и еще кто-то. Я Гарфильда мало знал, он был московский англичанин и какой-то странный. Про него говорили, что он маг и чернокнижник. Подумал, ну и компания, один с какой-то доской пророческой играет, другой магией занимается, но делать нечего.

По крайней мере, хозяйка кормит, не ахти как, но можно сала не есть. На улице опять холодно, а тут печка. Стали в карты играть. Вдруг Мастик предложил:

– Давайте сеанс устроим.

Я говорю:

– Ну, вы можете что хотите устраивать, я магией заниматься не буду.

Они лампу потушили, только одну свечу оставили у кровати, на которую лег Мастик. Гарфильд стал ворожить. Я не знаю, в чем это заключалось, по-моему, он просто стал Мастика гипнотизировать. Во всяком случае, скоро тот побелел, точно труп, и лежит с открытым ртом. Это мне очень не понравилось. Гарфильд стоял в середине комнаты, и вдруг кругом него на полу появился круг синего пламени, дюймов шесть в вышину, точно блуждающий огонь на болоте, и Мастик заговорил каким-то странным голосом, не двигая губ.

Откровенно говоря, я испугался, встал и хотел выйти прочь. Но меня кто-то остановил и прошептал:

– Не двигайтесь, это опасно.

Гарфильд задавал Мастику вопросы, и он отвечал. Вдруг Мастик начал описывать какую-то процессию при Иоанне Грозном. Я до тех пор почти не слушал, но это меня заинтересовало. Когда я в Москве работал в архиве у Ельчанинова, я много узнал о времени Иоанна Грозного. Если все это какая-то фанфарония, они, конечно, будут делать ошибки в одеянии и вооружении. Первое, что меня удивило: Мастик сказал о ком-то – «боярский сын Яшка Грязной». Гарфильд его спросил:

– Какого боярина он был сын?

– Никакого, он был сын боярский.

– Значит, он сын боярина.

Это была ошибка, которую даже наши историки продолжали делать. Я сам так думал, пока Ельчанинов не указал мне документы, из которых было ясно, что «сын боярский» значило в те времена то же, что «столбовой дворянин». «Сын боярский» мог быть и боярином, и воеводой, и просто помещиком. Боярин был не титул, а ранг, как после Петра Великого – сенатор.

– Нет, – сказал Мастик, – его отец был стольник.

После этого было еще два или три случая, когда он был прав. Гарфильд поправлял его, но Мастик продолжал настаивать на своем, например, войска он называл «рынды», и когда Гарфильд, его не поняв, спросил: «Стрельцы?» – тот ответил: «Не помню того». Говорил он не церковно-славянским, а каким-то старорусским, совершенно понятным, но странным языком, например, «болярин», «яко бысть тому».

Круг синего пламени стал замирать и вдруг исчез. Гарфильд тогда разбудил Мастика. Я почти убежден, что ни Мастик, ни Гарфильд не знали хорошо историю времени Ивана Грозного.

На следующий раз, что они держали «сеанс», я отказался и ушел. Все это было очень странно.

Женя меня нашел, и мы долго гуляли и вспоминали прошлое. Он не знал, что его старший брат Миша был в Белой армии и что я его не видел в 1919 году.

Понос у меня прошел, но я был очень слаб и чувствовал себя отвратительно. Алексеевка тогда полна была слухов, один хуже другого. «Пехоту нашу отрезали», «наша кавалерия разбита под Агайманами», «донские казаки ушли на Дон и не могут вернуться», «большевики взяли Перекоп» и т. д. и т. д. Раненых эвакуировали в Феодосию и Симферополь. И вдруг все эти слухи превратились в правду.

Началось генеральное отступление. Я решил ехать в Крым. Где-то недалеко грохотали пушки. Я не знал, что нашего эскадрона уже в полку не было. Разбитый, осталось не более взвода, он был взят Врангелем себе в конвой.

Крым был всего в 30 верстах. Я поехал один. Набил себе в переметные сумы что мог купить из еды, у меня было 20 обойм патронов – и пошел. Пришел в Медведевку и нашел там сотни три кубанских казаков.

Стал расспрашивать, видели ли они где нашу дивизию? Никто ничего наверняка не знал. Некоторые говорили, что вся конница на Перекоп ушла, другие – что они под Мелитополем. Подумал, что кто-нибудь на железной дороге знает. Поехал к соленому озеру, там полустанок и должен быть телефон.

Приехал, уже стало темнеть. На полустанке один стрелочник.

– Ох, братец, ты зря сюда приехал. Там еще бьются по ту сторону моста. Проходили тут части с час тому назад, по шпалам лошадей провели, да зачем, смотри, Сиваш замерз, по льду могли бы.

Я расспросил, куда пошли.

– Да на Джанкой, думаю.

Я поел, накормил лошадь, отдохнул часа три и пошел опять на Джанкой. Нагнал всадника. Он оказался желтый кирасир. Я обрадовался, подумав, что он отстал от полка и что мы его найдем в Джанкое, но оказалось, что, как и я, он тоже страдал желтухой и тоже выехал из Новоалексеевки. По крайней мере, был товарищ по несчастью.

В Джанкое был кавардак отступления. Все улицы набиты обозами. Пехотинцы смешанных полков тянулись к станции. Все выглядели усталыми и безнадежными. Какой-то дроздовский офицер меня остановил и спросил, видел ли я где-нибудь дроздовцев. Я ему ответил, что никого, кроме кубанцев, не встречал, и, в свою очередь, спросил, видел ли он кавалерию.

– Эх, дорогой, они на лошадях, куда хотят могут уйти, это мы пешедралом тащимся. – Махнул усталой рукой и добавил: – Вряд ли мы до Севастополя доберемся.

– Ну, поезда еще отсюда есть.

Он пожал плечами и пошел в направлении станции.

Нужно было где-то ночевать. Мы поехали на окраину и постучали в дом, у которого на дворе были сараи. Открыла дверь крымская татарка. Попросили приютить на ночь. Она гостеприимно пригласила нас войти. Ее муж взял наших лошадей и поставил на конюшню. Они были невероятно милы. Накормили нас и явно за нас беспокоились.

– Ох, нехорошо, поезжайте в горы, там наши, они вас приютят.

– Да когда большевики придут, и в горах будет опасно.

– Их туда не пустят наши, мы сами туда уйдем.

Я не