Стенбока, как раз перед самой стычкой падающего с лошади. Помню штык, который сверкнул около моей правой ноги, и как я с размаху хватил шашкой по голове пехотинца, штык исчез. Видел пронзенного пикой солдата и помню, как задняя часть пики хлестнула мою лошадь в бок. Видел на секунду Николая Исакова, у которого шашка висела на шишаке, а в руке его был револьвер, которым он свалил подряд двоих красных. Венгры не сдавались, рубка продолжалась. Был момент, когда близко ко мне никого не было, стояла распряженная тачанка, и за ней трое красных отбивались от двоих наших. Я завернул кругом тачанки, и тут моя лошадь рухнула, я полетел из седла. Лошадь как-то перевернулась и придавила меня к земле. Боль в правой ноге была страшная. Я упал на дышло тачанки. С трудом вытянул ноги и попробовал встать. Нога ныла, и вес ее казался колоссальным. Поволочил ногу к тачанке, облокотился и стал зрителем побоища. На всякий случай я снял карабин, но рубка отхлынула дальше.

Ко мне подъехал какой-то желтый кирасир. Кровь у него текла по руке повыше локтя.

– Вы ранены? – спросил он меня.

– Нет, лошадь убило.

– Меня в руку, перевязать нужно.

Он слез с лошади и снял санитарный пакет, я завернул ему рукав и перевязал.

– Я вам лошадь поймаю.

Через несколько минут он вернулся, ведя лошадь на поводу. Я попробовал влезть, но не мог поднять ногу.

– Да вы ее сломали!

– Может быть.

– Подождите. – И уехал.

Стрельба, крики продолжались еще с полчаса, может, больше. Я не помню другой битвы, где у противника оставалось всего человек 20 в живых. Полк их состоял из двух тысяч. Они просто не сдавались. Но и у нас потери были огромные. В нашем эскадроне осталось всего несколько не раненых, включая меня. Нога моя не была сломана, а просто ушиблена, от бедра до щиколотки она распухла и посинела. Я не мог ею двигать. Меня подняли в седло и опустили стремя на всю длину. Двадцать наших взял князь Черкасский к своему передовому эскадрону желтых. Мы собрали всех наших раненых и убитых, погрузили на тачанки и обоз венгров, и я с ними пошел обратно в Лихтенталь.

Со мной рядом ехал Николай Исаков. Его послали искать штаб нашей дивизии.

Андрей Стенбок был убит наповал.

Приехали мы уже в темноте. Было страшно жарко. Здесь стоял наш обоз, и я их попросил найти гробы для наших убитых. У нас было братское кладбище в Ялте, куда всех, кого можно было, везли хоронить. Отправляли гробы в Севастополь, а оттуда морем в Ялту. Там уже было более двухсот могил.

Слезть с лошади я не мог. Нога совершенно не действовала. Помогли слезть, и я только мог волочить ее, опираясь на карабин. Она теперь здорово болела. Добрался до дома, и там оказался Мастик Мусин-Пушкин, вольноопределяющийся в кавалергардах. Я его давно уже знал, но никогда не дружил. Я боялся, что если усну, то на рассвете не смогу подняться. Хозяйка очень мило поставила самовар, и я решил просидеть за столом до рассвета. Предложил Мастику играть в карты. Он сказал, что не умеет, и стал уговаривать заняться какой-то доской с буквами по краю.

– Для чего это?

– Как – для чего? Мы перевернем блюдечко со стрелкой, поставим пальцы на него, и оно станет двигаться от одной буквы к другой.

– Так это что, магия какая-то?

– Да не магия, а предсказывает.

– Ну нет, я совсем не хочу знать будущее.

– Да это же только игра.

– Все равно, я не люблю играть с волшебством.

– Да это не волшебство, это просто для забавы.

Я наконец согласился. Мы начали эту «игру». Долго ничего не случалось. Потом вдруг блюдечко стало скользить от одной буквы к другой. Оно скользило так быстро, что я только успевал записывать буквы. Потом вдруг остановилось.

– Ну, вот тебе смешанный алфавит, безо всякого смысла.

– Я тебе говорил, что это игра, иногда очень смешно.

Но вдруг среди всей этой смеси букв я увидел слово «Николай» и испугался. Провел черточки с двух сторон и вижу, что следующее слово «Исаков».

– Что ты смотришь?

– Не знаю, что, вот – «Николай Исаков».

– Отчего «Николай Исаков»?

– Да как я знаю?

Стал разбирать. Что-то «моим», ах, «передай моим». Мы стали выбирать слова. Не помню теперь всего, но разобрали, что он «убит». Я не знал, верить или не верить, но было очень неприятно.

– Во всяком случае, это ерунда, я его в 3 часа видел, он не на фронте был, а далеко за ним.

– Ну, иногда выходит и такая ерунда! – Мастик засмеялся.

– Ничего тут смешного нет, недаром я отказывался играть.

– Да что ты, дурак, к сердцу принял? Сам говоришь, что это неправда!

Вскоре я собрал конвоиров, с трудом влез на лошадь, и пошли с телегами на Мелитополь. Уже в виду Мелитополя встретили эскадрон. Вел его Петр Арапов.

– Что это ты, раненых наших везешь? Как Андрея убило?

– Откуда ты знаешь?

– Только что был в Ставке. Там уже все знают. Жалко Николая Исакова, убило даже не в бою.

– Как – убило?!

– Не знаю, говорили, что он в штаб ехал и у самого штаба его убило шальным снарядом.

– Я его в 3 часа видел.

– А нога твоя как?

– Откуда ты знаешь?

– Да кажется, Черкасский с кем-то по телефону говорил.

– Это что, полный эскадрон ведешь?

– Почти что, 102. А ты куда? Поезжай в Ялту, пока нога не поправится. Я тебе проездную дам. Я временно эскадроном командую, пока Жожо (Жемчужников) не вернется.

– Жожо?! Что Гедройц говорит?

– Ничего, он Врангеля боится. Ты, когда раненых погрузишь, пойди в Ставку и попроси Ляхова[298] тебе трехнедельный отпуск и проездную дать.

– Я Ляхова не знаю.

– Он знает о тебе, он лейб-казак, он сам мне о тебе рассказывал.

– Ну ладно.

Мы распрощались, и Петр с эскадроном ушел на север.

Я ожидал в Ставке бурную деятельность и множество бегающих офицеров, но ничего подобного не нашел. Какой-то казак меня спросил, кого я хочу видеть. Я сказал, что сотника Ляхова. «Ах, адъютанта, так стучите в эту дверь». Я нашел себе палку и, опираясь на нее, мог волочить свою ногу гораздо легче. Постучал.

– Войдите!

Вошел. Я попробовал отдать честь, но потерял равновесие. Ляхов вскочил и поймал меня за локоть.

– Садитесь, вы, вероятно, Волков?

– Так точно, господин сотник.

Я ему передал то, что Петр мне велел.

– Это я вам сейчас сделаю. – Он открыл дверь и крикнул: –