Шрифт:
Закладка:
Вот тут был дан приказ наступать. Мы бросились в виноградники. Красная артиллерия укоротила дальность и теперь била перед нами по своим же, что обратило их в бегство.
Петр послал кого-то назад к нашей батарее, прося их перенести огонь на красные пулеметы. Мы уже вышли из виноградников и теперь шли бегом по открытому полю через красные снаряды и пулеметный огонь. Я увидел бежавшего впереди Петра с тросточкой в одной руке и парабеллумом в другой; Николая, размахивающего шашкой, и Андрея Стенбока, за ними – линия нашего эскадрона… Вдруг я почувствовал, что меня ударило, точно подушкой, и швырнуло вверх. Я пришел в себя, но было темно.
Наверно, убили – проскользнула мысль. Попробовал поднять голову… светло… нет, еще жив. Привстал, ноги действуют, а наша цепь всего в десяти шагах впереди меня. Побежал за ней.
Слева из Основы полным карьером шли ахтырцы. Их коричневые и желтые фуражменты ясно были видны. Пулеметы замолчали, и мы стали перебираться через плетень на дорогу. Кроме убитых и раненых большевиков, около пулеметов никого не было.
Наши потери до этого момента были сравнительно небольшие. Мы потеряли 19 раненых из 1-го, 2-го и 4-го взводов, в 3-м никого не тронуло. Сергей Артамонов с ним спустился на плавни. Была сильная стрельба в самой Каховке.
Вдруг от моста вверх по зеленому откосу поскакала красная батарея. Были видны все четыре пушки, когда наша батарея открыла по ним огонь. Мы всегда знали точность наших конных батарей, но не знали эту гвардейскую пешую. Первые четыре снаряда разбили два передних орудия. Еще семь снарядов покончили с остальными двумя. Красные резали постромки еще живых лошадей и рассыпались по откосу. Но мало кто ушел. Мы вернулись на дорогу. Петр, Андрей, маленький Врангель и я уселись на приступок дома. Николай Татищев сейчас же вытащил свой аппарат. Петр рисовал тросточкой план Каховки на пыли, объясняя что-то вахмистру нашему, Глобе. Фотография потом вышла великолепная.
Меня почему-то стало тошнить, и я ушел за дом. Когда я вернулся, Андрей спросил, что случилось с моими сапогами и рейтузами. Я посмотрел и ахнул.
– Вот сволочи! Испортили!
И сапоги, и нижняя часть рейтуз были как решето. Я продолжал ругаться от досады.
– Да это снарядом, который в тебя ударил, – сказал Врангель.
– Врешь ты, меня просто сшибло с ног.
– Совсем не вру, я видел, снаряд разорвался у тебя в ногах.
– А, вот почему тебя рвет, тебя контузило, – сказал Андрей.
– Да я себя прекрасно чувствую!
Николая Татищева не было. Он взял нашу единственную лошадь и поехал посмотреть, что делалось в деревне. Там продолжалась невероятная трескотня. Он скоро вернулся и остановился перед нами.
– Там уже справились, там и синие кирасиры, и желтые, и ахтырцы с белгородцами[296], и, кажется, марковцы. Они уже на плавнях. И пленных там много, и целая батарея.
– Так что же сидишь на лошади, слезай! – сказал Петр.
– Я не могу.
– Как не можешь?
– Меня в колено ударило.
Николая сняли и посадили на приступок.
Раненых всех принесли на дорогу и положили на траву для перевязи. Между ними был мой троюродный брат Дорик Гейден, он был штабс-ротмистром в ахтырских гусарах.
Откуда-то появились подводы. Стали нагружать раненых. Андрей Стенбок настоял, чтобы я ехал с ним в полевой госпиталь в Большую Маячку.
Когда все уже были погружены, появился кто-то из 3-го взвода: Сергей Артамонов убит, и у них вообще были большие потери при штурме предмостного укрепления. Захватили батарею и много пулеметов.
Ко мне подошел Петр:
– Мы зря о Сергее говорили вчера, он был хороший офицер, а популярный или нет, значения не имело.
Он был прав.
В Маячку мы приехали поздно ночью. Перевязочный пункт был в школе. Оттуда всех везли в Мелитополь, а затем поездом в Крым.
Я не был ранен и сидел в приемной, пока не кончили с ранеными. Вдруг прошла сестра.
– Алла! Это вы?
Она повернулась и бросилась мне на шею. Мы расцеловались. Я был невероятно рад ее видеть. Разговорились, как, что, где кто был. Она посмотрела на мои сапоги:
– Душка, да их нужно снять!
Мы вдруг оказались на «ты». Она повела меня в какую-то комнату, я снял сапоги и рейтузы и был ошеломлен. Ноги мои от колена до щиколотки были черные. Я сперва подумал, что они просто грязные, но, когда вымыли, ноги оказались в черных пятнах.
– Это все осколки и чернозем, его силой разрыва пробило через кожу, – сказал фельдшер, вынимая пинцетом некоторые осколки.
Алла мне их собрала. Все ноги покрыли какой-то мазью и забинтовали. У меня была другая пара сапог в обозе, но где обоз, я не знал. Во всяком случае, натянуть их было бы невозможно. Мне дали какие-то туфли. Я не знал, что делать. Назвать это ранением нельзя, но и возвращаться в полк тоже нельзя. Мне было стыдно оставаться в госпитале.
– Ах, душка, что ты морочишь, оставайся со мной, у меня комната хорошая.
Она свела меня к своей хозяйке, которая меня накормила. Я остался у Аллы. Каждый день нужно было ходить в госпиталь на перевязку, и каждый день на бинтах было все больше осколков, которые Алла собирала для меня. Ни одного крупнее четверти дюйма не было, точно пулевой дробью в ноги ударило. Цвет ног тоже стал возвращаться, ноги стали сперва багровые, затем начали линять, точно оспой покрыты.
Что происходило в полку, я понятия не имел. Наших всех отправили кого в Крым, кого в Новоалексеевку, где был большой госпиталь. Раненых привозили из других полков.
Я провел с Аллой девять дней, когда услышал, что полк движется на центральный фронт на Молочную. Распрощался с Аллой. Жалко было расставаться. Настроение у меня в первый раз было подавленное.
Петр надо мной трунил, что я сидел в Маячке только из-за Аллы, кто-то ему сказал, что я у нее жил. В ответ я ему показал замшевый мешочек, я его носил с крестом вокруг шеи. В нем были все осколки из моих ног. Мне еще очень трудно было снимать и надевать сапоги.
Мы прошли через Агайманы к реке Молочной. Что происходило на фронте и даже где он – мы не знали. Остановились на утесе над Молочной. По ту сторону реки расстилались заливные луга.
Подошли кухни. Мы
