Ковров опять поднялся, порываясь уйти. Черненко движением руки остановил его.

— Да скажешь ты, наконец, что с тобой делается? — воскликнул Дед. — Дам я ему рекомендацию. Дам, понял? И без твоей просьбы дам, я Алешку давно знаю. Так разве затем ты меня сейчас остановил?

— Затем, — сказал Черненко. — Побоялся, что ты разобидишься на меня и упрешься. А Ковров ни при чем.

— Нет, не затем, — упрямо сказал Дед. — Не затем ты меня остановил. Я тебя, Валентин, хорошо знаю. Чего-то ты хочешь сказать и боишься. Про клинышек, что ли?

— Про клинышек, — неожиданно согласился Черненко. — Это я его сам вставил в реле…

Дед рассмеялся своим едким смехом, который так не любил Черненко.

— Будто я не понял, что это ты, — сказал Василий Леонтьевич. — Давно догадался, когда еще, помнишь, Лариска его принесла. Поглядел на тебя и догадался.

— Какая от меня может быть рекомендация? — глуховато сказал Черненко. — Меня самого надо обсуждать за эту… историю.

— Да-а… учудил, — покачивая головой, сказал Василий Леонтьевич.

— А что мне было делать?! — вдруг взорвался Черненко. — Запретил Алешке механику ту включать, а вижу, что все одно — не отстает. Слова, приказы не действуют… Да что ты, не понимаешь, что ли? — оборвал он себя. — Хотел я скрыть… — Черненко тяжело вздохнул. — Хотел скрыть, Вася, но не могу я так… Ну, не могу! Пусть вот Алексей послушает. Пойду в партбюро, напишу заявление секретарю. Любое взыскание давайте, только чтобы без обману…

— Правильно, — сказал Василий Леонтьевич, — правильно, Валентин, рассудил. Ну, конечно, мы тебе влепим, это уж будь спокоен. Строгача еще мало за такие дела. — Он глянул на Коврова, с силой сцепившего руки на столе, милостиво сказал: — Приходи завтра после смены… Да времени зря не теряй, — добавил строго.

…Странное состояние с тех пор овладело Ковровым. В том, что Черненко признался, было что-то важное и для самого Коврова. Он избегал говорить правду о своих семейных делах, только Лариса недавно узнала. Но чего же бояться правды? Семейная жизнь не удалась, повернуть вспять отношения с Диной невозможно. Детей бы сохранить, остаться бы для них отцом… Пусть люди судят по людским законам. Чего же уходить от этого суда, чего же прятаться от людей? Для него, так же как и для Черненко, будет этот людской суд испытанием за неумение жить. И первое его испытание начнется завтра у Деда. Не минует въедливый Дед, да еще по общественной должности своей заместитель секретаря партийной организации, его семейных неурядиц, придется все начистоту рассказать. Все до капли…

Прямо с завода Ковров пошел в больницу к Чайке. Сказал Виктор, что с сегодняшнего дня разрешили пускать к нему посетителей, предупреждали только, что не больше чем на пять минут, волновать больного нельзя. И долг свой исполнить перед другом шел Ковров, и тянуло увидеть Ивана, с которым всегда было хорошо и спокойней, который сумел понять его отношения с Ларисой и готов был ей помочь.

Иван лежал пластом. Бинтов на голове не было, их, как сказал Иван, всего лишь вчера заменила наклейка среди выстриженных волос. В глазах все та же упрямая искорка. И лицо, крепко сработанное, с твердыми линиями губ и подбородка, хоть и похудело, а все же отражает внутреннюю нравственную силу.

— Майе я сказал, чтобы забрала к нам Ларису, — заметил Иван под самый конец, когда Коврову пора было уходить. — Бабы, они, знаешь, лучше друг друга поймут, чем мы, мужики, их разберем.

— У вас с Майей и повернуться негде, — сказал Ковров, а у самого все лицо заполыхало.

Иван делал вид, что не замечает смущения друга, слабо двинул рукой, сказал:

— Проживем… Знаешь, как говорят: в тесноте да не в обиде. Она и так ведь у нас живет, за детишками смотрит, пока Майя здесь со мной. Попросил я Майю помочь ей вещички кое-какие к нам перевезти. Лучше, когда женщина поможет… Заглядывал бы ты к нам почаще.

Ничего особенного, кажется, и не сказал Иван, известно было Коврову, где Лариса. Но какой-то другой, важный смысл таился в словах друга, и Ковров уходил из больницы в глубоком раздумье. Идти ли туда? Поймет Лариса, зачем приходил Ковров, или болью отзовется в ее душе назойливость? Не может она оставить в несчастье того человека…

Вскоре личные дела и заботы пришлось отодвинуть до лучших времен. Новый директор издал приказ о восстановлении автоматики в газовом хозяйстве доменного цеха на всех печах. Ковров не знал покоя с утра до позднего вечера. И газовщики, и электрики, восстанавливающие схемы, не считались с окончанием рабочего дня, людьми овладело какое-то лихорадочное состояние. Будто они замаливали перед кем-то свою вину, торопились привести в порядок хозяйство, которое годами оставалось в бездействии. А кроме восстановления схем, была еще текущая работа, которую Черненко взвалил на плечи Коврова, сказав при этом, чтобы привыкал: сам он скоро уйдет на пенсию. Некогда было даже подумать о Ларисе… Домой он приезжал в полусне, валился на кровать, иной раз не имея сил раздеться, утром вскакивал и бежал на завод. Догоняя трамвай, припоминал то, что помимо воли обдумал ночью, прибегал в цех и сразу брался за дело. Но, несмотря на усталость и недосыпание, эти суматошные дни он не променял бы ни на какие покойные, бесхлопотные годы…

VIII

С тех пор как Середин вступил в исполнение обязанностей директора, жизнь его странно переменилась. Он как бы заново узнавал завод: то, что всегда было для него близким и привычным, отдалилось, а то, что прежде лежало за границами непосредственных представлений, приобрело особую осязаемость и близость. Доменные печи, с которыми прежде была связана вся его заводская жизнь, даже физически стали восприниматься как далекие, синеющие в дымке сооружения. Мартеновские и прокатные цехи как бы приблизились: именно здесь обнаружилось узкое место… Шесть дней аврала, шесть дней напряжения и обновления человеческих душ остались позади. Люди давно исстрадались по ровному биению заводского пульса, напоминающему работу здорового человеческого сердца, и теперь ждали немедленных перемен. Середин, в руках которого оказались нити управления, лучше, чем кто-либо другой, ощущал состояние людей и лучше, чем кто-либо другой, понимал, что по своему хотению, произвольно, изменить положение на заводе невозможно. Как сердце не может биться только собственным усилием, без помощи организма, так и завод не в состоянии работать ровно и спокойно до тех пор, пока хотя бы один из его органов неподвластен общему ритму. И как бы ни жаждали люди иной жизни, им не удастся осуществить свое желание, если весь завод не перестроится на