опыт всегда оказывается нами недооцениваемым или непонятым. Мы всегда по поводу смерти можем рассуждать, но мы не можем опыт смерти применить по отношению к себе, как уже имевший с нами быть, поскольку мы еще живы.

Но есть нечто другое, что позволяет обойти это ограничение и говорить не о слиянии двух площадок – мысли и опыта, а о некоем преодолении одной площадки другой в динамическом их противоборстве, – это страх. Точнее – испуг. Так мы выходим на совсем другой уровень понимания реальности.

Это очевидная вещь, которую переживал каждый. Испуг как шок обнаружения в темной комнате того, кого вы там не ожидали застать; испуг как шок, когда вас трогает рука другого. Как правило, этот испуг длится какие-то доли секунды, но шок на физиологическом уровне настолько силен, что затянись это чуть подольше – и привело бы к летальному исходу испугавшегося: это связано с выбросом адреналина и тому подобным, но дело не в этом.

Дело в интересном опыте, который происходит в момент испуга. В момент испуга происходит освобождение от всякого опыта. Каждый человек знает по себе или может вспомнить, когда он был испуган таким образом: в какой-то комнате, например, где никого нет, ждал, и вдруг за ним сзади кто-то шагнул, – он испугался, и в эту долю секунды комната и он и все перестало существовать, а все заполнилось неким черным присутствием другого. Потом человек возвращается в свое обычное состояние. Прежде всего он хочет сказать: ну, как ты меня напугал, какие глупости, и делает массу смешных и нелепых усилий, чтобы выйти из этого состояния стресса и забыть эту «черную дыру», внутри которой он оказался, потому что он оказался не с этим неожиданным другим в материальном облике друга или родственника, который так бестактно зашел посидеть в темной комнате, а на самом деле он оказался в присутствии самого себя, истинного себя, который опознан им как другой.

Если мы пойдем другим путем и будем смотре: «Ель не ель, стол не стол, сосна не сосна, но я-то – это я», – если мы будем смотреть с этой точки зрения и пустим острие мысли к себе как к некоему предмету идентификации, как к «пятну Роршаха», как к феномену среди феноменов, который нуждается в приложении этого острия мысли, чтобы быть вскрытым и исследованным, то мы обнаружим, что иголка мысли бьет мимо цели. Внутри нас нет никого и ничего, внутри нас некая бездна, «Чёрная дыра», которая не является феноменом, не является субстанцией, не является ничем. Это просто чисто существующее вне времени и пространства.

Попробуйте помыслить, допустим, себя в длительности. Это не получится, потому что любая длительность распадается на отслеженный и спроецированный, объективированный кусок времени. Однако то, о чем мы говорим, – то есть подлинное, наблюдающее Я, – оно помещается вне длительности как некое, условно говоря, данное здесь, некое никогда, данное теперь. Это парадокс, это другое, и вместе с тем это и есть истинное Я. Как если бы вы внезапно обнаружили, что каждый из вас является луковицей, которую можно обдирать шкурку за шкуркой, и в конце концов мы приходим к чистому отсутствию: «А где же мальчик, и что тут было?» А тут ничего и не было. Лежат шкурки, лежат лепестки луковицы. Луковица исчезла, ее нет. Оказывается, что это – «смерть» луковицы: луковица вышла вон, иссякла и утекла ручейком. Получается, то, что было внутри ее как она подлинная, как она сама, и ее конец в виде ее отсутствия и смерти, есть одно и то же, просто мы его обнажаем.

На самом деле в испуге мы встречаемся с подлинностью онтологии и смерти, то есть смерти как негативной верификации собственного присутствия, потому что это есть единственная форма присутствия. Единственная форма присутствия базируется на чистом нетождестве.

Вы не можете судить о вещах, если вы сами – вещь, вы не можете знать, что вы лежите в куче камней, если вы сами – камень. Камень среди камней не знает ни о себе, ни о других. Он находится в глубоком сне объекта. Объект есть абсолютный сон, в который уходит все, что перестает оживлять этот момент нетождественности, а момент нетождественности не может быть чем-то иным, из чего-то. Момент нетождественности – это пустое пространство внутри луковицы.

Это «не то и не то», а фактически ноль в центре нас, который мы всегда опознаем как другое или как другого, когда мы сталкиваемся с ним в испуге. Поэтому встреча со смертью всегда носит характер длительного и острого переживания того самого испуга, который мы испытываем в момент шока, но только как уже неизбывный ужас, когда мы погружаемся в когти того, что нас хватает мимолетно, допустим, на дачной мансарде на какую-то долю мига.

Почему по-французски агония смерти и называется affres, во множественном числе, то есть агония жути, агония страха, терзания страха? Потому что на самом деле это момент, когда точка отсутствия в центре нас является лимитом, рвущим последовательно все оболочки. Эта же точка является и предметом абсолютного утверждения.

Понять, что эта точка является предметом абсолютного утверждения или могла бы стать предметом абсолютного утверждения, – означает победить на площадке мысли. Просто подавляющее большинство тех, кто занимается этим вопросом, идет другим путем. Они настойчиво утверждают, что сознание и Бытие являются тождественными, они настойчиво утверждают, что «идея идей» представляет на самом деле онтологический фактор, который управляет смыслами и организацией феноменологического пространства. Это тупиковый путь, потому что, во-первых, он противоречит, как я уже в начале сказал, первичной логике, а во-вторых…

Предположим, что существует то самое Бытие как четвертый фактор, как то, что находится вне становления, вне исчезновения и даже вне баланса того и другого, как некий неизменный и рациональный остаток. Предположение, что это есть именно Бытие как утверждение, – будем честны: Бытие в данном контексте – это не более чем синоним утверждения. Когда мы говорим «Бытие», мы говорим о том, что нечто является выражением, – да, оно несет в себе коннотации позитива. Поэтому Парменид и говорил: «Бытие есть, небытия нет». Почему мы так уверены, что этот остаток, не подлежащий растворению, в процессе становления является позитивом? Единственное, о чем мы можем сказать, что он присутствует всегда здесь и теперь. Он есть здесь, он сквозит сквозь все, он не отпускает ничего от себя, но почему он – позитив?

Я, например, вижу в этом некое тотальное это, при соприкосновении с которым свидетельствующее Я впадает в сон и гаснет. Соприкосновение с перманентным остатком, который неуязвим для процесса становления, – это соприкосновение с имманентностью, равной самой