у него уводит его подругу какой-то чужой молодец. Он испытывает некое горение и гнев внутри себя, но он не знает, что это ревность, ему никто не обозначил и никто не сказал: «Смотри – ты ревнуешь». Гнев – то же самое. Он не знал бы, как его назвать, он не знал бы, что испытывает гнев, что он испытывает тоску, томление и массу других психических ощущений, – я уже не говорю о более примитивных или более сложных вещах, – то есть все эти вещи должны быть осмыслены и названы, потому что ощущение психического типа – это такой же феномен и такое же непознаваемое «пятно Роршаха», как встреча с горячим утюгом впервые. Это нечто радикально внешнее, радикально чуждое, радикально непонятое и непознанное, и от того, что оно – внутри моего сердца, ни жарко ни холодно, если я не знаю, что это такое.

Воспитание чувств – это прежде всего воспитание терминологии и идентификации этих чувств. Но тот человек, который начинает играть на этих двух площадках, сталкивается с очень серьезной проблемой. Площадки эти не только разные, но в определенном смысле они враждующие. Они действуют по разным правилам. Человек обнаруживает, что, играя на обеих, он проигрывает на обеих же.

Что человек обнаруживает, играя на площадке опыта? Будем говорить так, как если бы его опыт был уже определенным образом осмыслен, но не так, как осмысливает его мысль в неких «операционных» терминах, а неким обобщенно-отвлеченным образом. Когда человек видит вещи, он не знает, что это за вещи, но он видит, что эти вещи возникают и исчезают. Они приходят и уходят, вещи стареют, изнашиваются и, наконец, выпадают из непосредственного восприятия, и о них забывают.

Он ставит перед собой вопрос: а что же является подлинным в моей перцепции? Ответа может быть три, даже четыре. В принципе, четыре, но четвертый – уже продукт некоего «сверхпреодоления» границы.

Первый ответ: подлинными являются вещи в их возникновении, то есть их «цветение», «фюзис» – от этого слова происходит физика. Вещи, когда они рождаются, они «юны», они хороши, а опознать, что вещь свежая, хорошая и на «восходящей фазе», может даже человек, который не знает интерпретации имени и предназначения вещи. Это опознается непосредственным инстинктом. Это есть подлинное, но потом каждый является свидетелем того, что эта вещь, побыв подлинной, как некий цветок, расцветший утром, вечером увядает.

Тогда второй ответ, что подлинным является все-таки увядание. Таким образом, возможен «культ цветения» и «культ увядания». Очевидно, что третьим ответом будет баланс того и другого, то есть синтез цветения и увядания в их непрекращающейся и струящейся гармонии. Это и есть искомый ответ: вот оно – подлинное, то есть, условно говоря, природа. Но и в этом ответе есть нечто глубоко неудовлетворительное, потому что человек никоим образом не может приложить позитив природы к себе как к некой точке, на которой происходит сбой и «торможение». Он-то не есть часть природы. Ну и что ему от того, что природа – это прекрасный синтез цветения и увядания? Он-то сам будет просто скошен и уйдет, как одна из этих единичных вещей. Проблематика человека, его ставка на площадке опыта не получает решения, не получает удовлетворения, не получает выигрыша от «синтетического» ответа.

Тогда человек делает четвертый ход – огромной силы и глубины, который во многом предрешает цивилизационный путь на тысячелетия. Он говорит, что есть еще нечто в этом процессе исчезновения и возникновения, в этом синтезе становления и ухода, – нечто как некий остаток, который не участвует в этом бурном процессе, который просто остается равным самому себе, – некий остаток, который никому не тождественен, иррационален, но ощущается как то, что всегда есть. Это всегда есть сквозь все. Этот четвертый случай человек тяготеет назвать «Бытием».

На осознанном плане, именно как философ, это сделал впервые Парменид, который сформулировал понятие «бытие» как концепцию и обозначил иррациональность и возможность интуирования того, что такое Бытие, этот неуловимый остаток во всем, который самодостаточен, есть всегда и везде, и понять и почувствовать это можно только в особом состоянии. При этом есть вторая площадка – площадка мысли. Она постоянно жалом или усиком, щупальцем, выбрасываемым из этой антропологической «улитки», зондирует каждую вещь. Каждая вещь получает свою расшифровку: «Это – ель, это – белка, это – цветочки, это – моя жена, это – мои дети» и так далее.

Вопрос: а так ли это? Справедливо ли любое утверждение такого порядка? Любое частное утверждение о том, что «естественно»? В конечном счете наступает кризис этих перманентных утверждений о частном, которые достаются в наследство человеку непонятно откуда и переданы «по традиции». Человек просто изучает язык, находясь в колыбели, от отца и матери, среды, а язык – это и есть такой аппарат мысли, который дает ему готовое определение.

Но этот аппарат мысли работает не в полном сцеплении и не в полном отождествлении с площадкой перцепции, с площадкой опыта. Тогда у некоторых особо «продвинутых персонажей» возникает идея, что эти площадки надо совместить: необходимо совместить опыты мыслей.

Каким образом добиться того, что мысль получает статус истины? Она должна выйти на утверждение, которое неоспоримо, она нуждается в некоем безусловном, неоспоримом утверждении. Мысль должна быть такой, чтобы можно было сказать «это» – и дальше гигантский вопрос.

Что дальше, каково это абсолютное утверждение? Тогда наша антропологическая «улитка» отвечает на это так: абсолютное утверждение должно быть таким, чтобы у этого утверждения не было альтернативы, чтобы его нельзя было опровергнуть альтернативой, инвариантом, нельзя было сказать, что параллельно с этим существует еще что-то, поэтому это утверждение так же условно, как и следующее.

Иными словами, знание должно быть таким, чтобы его невозможно было отвергнуть. Да, знание предполагает возможность все отвергнуть: это ель, а может быть, не ель, а может быть, это эвкалипт, а может быть, ель – это просто фиктивное название, это просто дерево, – люди придумали – а может, и не дерево вовсе, а некая форма жизни. Утверждение должно быть таким, чтобы рядом с ним не возникало параллельного абсолютного утверждения.

Великие умы пробовали подойти к этому вопросу с разных концов. Например, они примеривали идею универсального «всевыведенного из площадки опыта». Интуиция всеприсутствия, которое не выводится с исчезновением прихода вещей. Они примеривали это на какие-то конкретные данности. Например, они говорили: «Все есть вода» или «Все есть огонь». Нет, потому что рядом с водой есть что-то еще, а раз так – утверждение не абсолютно, это не все, и, вообще говоря, получается ерунда.

Тогда явилась мысль, что это все нужно избавить от конкретики, – универсальное «пусто». Универсальное пусто и в конечном счете универсальное абсолютно апофатично и непостижимо, и