– Мы, мы сражаемся, – сказал Куно, – оружием против оружия, броня против брони, жизнь против жизни.

– Я также жизнью рискую, – прервала Офка, – но зачем же мне объяснять? Я выполняю приказы и делаю, что мне поручили. Граф Куно, вы не хотите меня больше знать? Говорите?

Она смотрела на него вызывающе, уставила смело глаза, смотрела на него; хотя, смущённый, он отвернул взор, и когда снова посмотрел, нашёл её глаза уставленными на него. Сила этих глаз и улыбки победили его: он заколебался. Она была такой дивно красивой, такой страшно сильной и уверенной в себе, что он почувствовал себя сломленным.

Офка сняла с пальца колечко и, держа его в руке, забавлялась им, поглядывая на графа.

– Значит, не хочетите это колечко? Отталкиваете руку? – спросила она. – Брошу его на улицу, пусть его ворон себе в гнездо отнесёт.

В её глазах навернулись слёзы.

Он не знал как согласовать эту чувствительность с жестокостью, в его голове помутилось, он сказал себе:

– Умру, но будет моей.

И молча вытянул руку за кольцом; Офка его с лёгкостью убрала.

– Дам его, – сказала она, – но ты должен мне служить… ещё раз. Занесёшь посольство к Микаэлу Кохмейстру, войту Новой Марки, чтобы спешил под Короново; ты дашь знать, что Остероде, Недборг и Дзиалдов отобраны, Морунг держится, Штум должен сдаться; Короново пусть идут и получат: сила маленькая.

Всё это она объявила с торопливостью, быстро, с глазами, искрящимися запалом. Грудь её живо поднималась.

– Нужно итди, – добавила она, – нужно идти быстро. – Пусть радуются победе и засыпают. Мы по одной поотбираем наши крепости.

Говоря это, она обернулась и побежала к шкафчику, скрытому в стене, достала из него два маленьких свитка и вручила их Дингейму, который одну руку вытянул за ними, другую за перстнем.

Офка, смотря ему в глаза, отдала кольцо и улыбнулась, как бы с сожалением.

– Езжай! – сказала она. – Возвращайся. Когда в Торунь вернуться комтуры, я пойду с тобой к алтарю.

За выходящим графом она переступила порог в комнату, где сидела мать.

– Мама, – промолвила она, – это мой наречёный: я дала ему кольцо и слово.

Лёгким окриком, почти весёлым, приняла эту новость Носкова и подбежала обнять Дингейма, который стоял, скорее смущённый, чем счастливый, неожиданным своим счастьем.

Деспотичная девушка не дала ему долго задерживаться.

– Необходимо, чтобы он сейчас ехал, – добавила она, – а когда вернётся…

Молвя это, она не была весёлой, принуждала себя к улыбке; словно срочно ей было нужно избавиться от Дингейма, она проводила его до двери, повторяя:

– Езжай… Короново! Помни! Пусть идут под Короново, пусть отберут Морунг. Вы его знате, вы должны сказать, куда войти, как захватывать. Езжайте, возвращайтесь.

Она подала ему руку и со странным чувством, скорее милосердия, чем привязанности, прикрытая немного дверью, она поцеловала его в лоб. Куно вытянул руку, чтобы её схватить, но дверь захлопнулась и девушка убежала.

Когда из каменицы Куно вышел на рынок, в голове его закружилось и он долго не мог прийти в себя. Сел он наконец на лошадь, которую держал старый проводник, и, пустив её вперёд, погружённый в мысли, выехал из города, который ещё кипел и волновался недавними событиями, вырванный из обычного режима жизни. Он рад был тому, что по крайней мере своим путешествием управлять самому не было необходимости, всё старание отдав проводнику, который на вопросы только кивком головы давал ему знать, чтобы был спокойным. Едва выехав их города, старик бросил взгляд на околицы, и, минуя тракт, через поля и заросли пустился малыми тропками.

После отъезда Дингейма Офка припала к ногам матери, укрывая голову у неё на коленях; не говорили друг другу ни слова. Обе слишком, хотя по-разному, были взволнованы. Среди этого молчания, которое каждый шорох, что его прерывал, делался жутким для Офки, медленно открылась дверь. На пороге показался ксендз Ян, одетый не как обычно, но в старую свою дорожную одежду, с торбой, привешенной через плечи, и посохом в руке. Вставшая при виде его Носкова удивилась полной смысла одежде брата, ещё больше лицу, выражающему волнение и капелланскую серьёзность.

В обычные дни был он в её доме, словно покорным слугой и придворным богомольцем, вставал скраю, творил молитвы перед едой, мало мешался в разговоры, а значительную часть дня проводил в костёле св. Иоанна.

Он и сестра, которая оказывала ему должное для духовного почтение, никогда хорошо понять друг друга не могли. Ксендз Ян был бывшим слугой Ягайлы, женщины – ревностными сёстрами Ордена. Тихий священник, не будучи в состоянии их склонить, предпочитал молчать, нежели раздражать.

Не был долгим разговор об отъезде и оставлении дома Носковой, которая думала, что брат останется с ней. Испугалась, поэтому этой внезапной дорожной одежды, означающий для неё и для Офки, что священник хотел стрясти с ног пыль и сорвать узлы, что их связывали. В эти минуты было это приговором осуждения.

Ксендз Ян имел грустный, но торжественный лик. Он вошёл на середину комнаты, остановился, опёрся на посох и, вытянув руку к Носковой, сказал:

– Будьте здоровы, мне нужно возвращаться; пусть Бог сжалится над вами.

– Как это? Вы хотите оставить нас? – воскликнула, бросаясь к нему, Носкова.

– Я здесь не нужен, – ответил он, вздыхая, – пойду молиться в моём костёльчике.

– Но, брат, к чему эта спешка? – спросила торговка.

– Сегодня или завтра – всё одно; идти нужно, пусть Бог сжалится над вами.

– Не скажешь мне честно, – прервала Носкова, – пожалуй, тебя что-то отталкивает от моего дома?

Старичок задумался.

– Да, – сказал он, – меня отталкивает то, что вы держетесь с людьми, с которыми я держаться не могу. Вы – тевтонские сёстры, а я, я прошу Бога, чтобы сжалился над ними, как над вами, потому что это ни монахи, ни воины Христовы, ни дети Ваала, но разбойники и самозванцы.

Носкова вскрикнула от возмущения, а Офка отошла на несколько шагов и молчала, стоя в лучах, иногда меряя дядю гневными глазами.

– Своими глазами я смотрел на их дела, прошёл те завоёванные земли, наслушался об их жизни и делах, – говорил далее ксендз Ян, – сам Бог направлял руку Ягайлы, дабы сломил их мощь.

– Она не сломлена, – прервала яростно Офка, – нет!

– Если ещё нет, то будет, – продолжал дальше священник Ян, – когда время, которое Бог дал для преображения, используют во зло, не на искупление и покаяние за грехи. А где же их раскаяние? Где покаяние? Грешат всё больше и закапываются всё глубже и тянут за