– Ты не возражаешь, если я спрошу тебя о том, что меня всегда интересовало?

– Это ночь признаний, так что вперед.

– Когда я сказала, что у меня это было бы в первый раз… ну, если бы мы остались вместе после выпускного бала…У тебя… это тоже было бы в первый раз?

– Да. Честное слово, меня радует, что это не было очевидно.

Он улыбается, и я тоже улыбаюсь и краснею. Господи, Джорджина Хорспул, тебе же тридцать!

– Я сожалею о том, что мы разрушили. Мои воспоминания о тебе прекрасны, – говорю я.

– И мои тоже, – говорит Лукас.

– Что бы ты ни думал, – я произношу эти слова быстро, опасаясь, что струшу, – я была по уши влюблена в тебя, и только в тебя, Лукас.

– И я тоже, – говорит Лукас. – А твои слова о том, что ты защищала меня, когда он напал на тебя… Я не защитил тебя – этот позор навеки останется со мной. Ведь я мог спасти тебя.

Я улыбаюсь. Раньше я думала, что мне никогда не услышать этих слов от Лукаса. А так хотелось услышать!

– Ты не должен был спасать меня. И то, что ты сегодня пришел… Этого достаточно, Лукас. Это не просто слова.

Мы пристально смотрим друг на друга. Встает очевидный вопрос: осталось ли у нас что-нибудь? Но я не в силах задать его. Сегодняшний вечер восстановил достоинство и порядочность. Если я поставлю Лукаса в такое положение, что ему придется сказать: «Это не означает, что я хочу воскресить что-то сейчас», то все разрушу. О господи, а если он притворится из жалости или из-за чувства вины? Я говорю себе: ты же бросилась ему на шею, а он тебя оттолкнул. Если сейчас он ничего не предлагает, значит, его взгляды не изменились с того вечера.

Следует долгая пауза.

– Ты не вернешься в «Уикер», да? – спрашивает он в конце концов.

– Нет, не вернусь. Прости. Я люблю «Уикер», но чувствую, что подвела черту. Я вернусь, но буду по другую сторону стойки бара. Приду повидаться с Девом, с Китти. А ты возвращаешься в Дублин?

– Да. С самого начала планировали, что я помогу все наладить, а потом мы наймем местного управляющего.

Вот и ответ на мой незаданный вопрос. Конечно, Лукас в любом случае не хочет разделить свою судьбу со мной. Посмотри, кто теперь он и кто ты. Наши отношения имели смысл в совсем другой эре.

– Да, Девлин сказал, что ты не особенно любишь Шеффилд, – замечаю я.

– У Шеффилда есть свои плюсы, – отвечает он с улыбкой, с этой проклятой неотразимой улыбкой.

Я протягиваю Лукасу руку. Он издает тихий, печальный смешок и принимает ее. Меня трясет даже от такого прикосноваения, и разверзается пропасть, в которую я упаду, как только он уйдет.

– Я рада, что узнала тебя, – говорю я.

– Это чувство взаимное, – отвечает он.

Я открываю кухонную дверь, и Лукас возвращается в гостиную.

– Это клетка?

– Да, там моя черепаха.

– Боже мой, Джемми еще жив?

– Ты помнишь его имя!

– Да. Представь себе, сколько раз я старался не выдать себя, упомянув что-нибудь, известное мне со школьнах лет.

Он усмехается, и я радуюсь, что теперь между нами нет ничего недосказанного. Это так хорошо! Как приятно, что я снова способна испытывать к нему добрые чувства.

Когда я открываю входную дверь, Лукас поворачивается и, глубоко вздохнув, говорит:

– Джина.

– Никто не называет меня Джиной!

– Знаю, – отвечает Лукас. – Вот почему мне хочется так тебя называть.

Мы смотрим друг на друга.

Мы дословно воспроизвели разговор из времен наших свиданий в Ботаническом саду. Я думала, что я единственная хранительница этого пламени. Лукас уже ясно дал понять, что это не так, но этот диалог служит доказательством.

– Когда на поминках я снова тебя увидел, ты точно так же светилась, как в школе. Он это не отнял. Никогда не позволяй ни одному мужчине отнять это у тебя.

И не успеваю я отреагировать, как он сует руки в карманы, кивает мне и уходит в ночь.

Я закрываю дверь. Горячий поток слез струится по лицу. Это слезы печали, но не только.

Лукас Маккарти вернулся в мою жизнь. И оказывается, я рада, что это произошло. Мы кое-что уладили. И у него замечательная собака.

Я выдыхаю. Порой правда неприятна и трудна, но не всегда стоит ее избегать. Иногда она спасает тебя.

Сверху орет голос:

– ДЖОРДЖИНА ТЫ НАГОВОРИЛАСЬ Я ПЫТАЮСЬ НЕМНОГО ПОСПАТЬ ГОСПОДЬ ВСЕМОГУЩИЙ МАТЬ ВАШУ!

– Мы все, – кричу я в ответ, вытирая руками слезы. Как бы мне хотелось, чтобы я ошибалась.

44

Шесть месяцев спустя

Юность не ценишь, когда она у тебя есть, правда? Когда я была в том возрасте, когда получают степень, чувствовала себя неловко. Мне казалось, все видят, что мне не хватает способностей. Мне скоро стукнет тридцать один, и я чувствую себя не на своем месте из-за возраста. Почему я расстраивалась, что мне двадцать? С моей бесподобной беспомощностью, непониманием контекста, «Доктором Мартинсом» на уме и постоянным легким отходняком я тогда прекрасно вписывалась в студенческую жизнь.

После инцидента на воскресном ланче мы с Эстер надеялись, что мама может уйти от Джеффри. Она этого не сделала, но у меня сложилось впечатление, что в результате баланс сил слегка изменился в ее пользу. Даже такой минимальный протест сыграл положительную роль.

Может быть, помогло то, что Джеффри понял: ее семья этого не потерпит.

Мама спросила, можно ли ей купить мне новое пальто к Рождеству.

– Дорогая, дело в том, что из-за этого розового меха люди не склонны принимать тебя всерьез.

Я вздохнула. Можно разозлиться – а можно принять предложение и оставить пальто из розового меха для выходных.

Мы пошли в «Джон Льюис», и я выбрала пальто средней длины, с поясом и большим воротником. Мама шумно выражала одобрение. Когда я вертелась перед зеркалом, чувствовала себя очень элегантной. Немного как женщина-вамп в черно-белом фильме, которая сказала бы, стоя возле поезда: «Обещай мне, что мы будем вместе, когда закончится эта ужасная война».

Потом мы пошли в кафе, и мама спросила о моей работе. Я официантка в коктейль-баре на Леопольд-сквер. Его владелица – Рита, которой пятьдесят с небольшим, – хотела, чтобы женщины могли спокойно выпить и к ним не приставали. Атмосфера в этом баре цивилизованная. Мы с Ритой так понравились друг другу, что она сделала меня управляющей в мой второй рабочий день.