Надо сказать, что ни Алёшкин, ни его друзья по комнате таких мыслей не держали. Единственное, что беспокоило Соколовского и Грегора, это экзамены по топографической анатомии и оперативной хирургии. Они изучали эти дисциплины давно, несколько лет тому назад. В своей практической деятельности как-то не очень ими пользовались, хотя оба и оперировали довольно много. Теперь предстояли экзамены, а срок для повторения этих знаний отводился очень короткий. Борис чувствовал себя более уверенно и только жалел, что не захватил с собой студенческих конспектов, которые он бережно хранил.

Возвращаясь после собрания в общежитие, они зашли в главное здание ЦИУ и в коридоре его увидели вывешенные списки групп и расписание занятий. Оказалось, что цикл разбили на 25 групп по 16 человек. Алёшкин и Соколовский попали в группу № 12, а Грегор в № 10. Таким образом, они оказались во второй половине цикла, и, следовательно, все лекции по топографической анатомии и хирургии должны были слушать вместе. Первая лекция была назначена на завтра с 13 до 16 часов, а с 9 часов утра — практические занятия. Весь учебный день проводился на кафедре ЦИУ, находящейся на Беговой улице.

Ознакомившись с расписанием и списком групп, они обнаружили там же объявление, в котором указывалось, где какая группа должна была собраться этим вечером, чтобы избрать старосту. На собрании 12 группы, по предложению Соколовского, Борис Алёшкин единогласно был избран старостой. Через час- полтора после собрания, в канцелярии общежития всем курсантам выдали стипендию в размере ста рублей. Для Бориса это было большое подспорье.

Со вторника потянулась однообразная и очень напряжённая учебная жизнь. «Старики» возмущались: обстановка на этих курсах совсем не походила на ту, которую они ожидали увидеть, её никак нельзя было назвать «дополнительным отпуском». Та половина слушателей цикла, в которой занимался Борис, работала так: каждый день с 9 и до 14 часов курсанты были на практических занятиях, изучая на трупах участки тела и органы, с 14 до 15 часов — перерыв на обед, с 15 до 16 часов повторяли практический материал с ассистентами, а с 16 до 19 часов слушали лекции профессора Огнева. Через неделю обе половины цикла менялись временем. На многих практических занятиях, кроме ассистентов, присутствовал и сам профессор. Уже на третий день вместо трупов курсантам были выделены собачки. Обычно на одну собаку приходилось 4–6 слушателей, и ей одновременно делалось несколько операций.

Профессор Огнев, как-то подойдя к группе, в которой работали Алёшкин и Соколовский, посмотрел на объект их работы, на их действия и, оставшись удовлетворённым тем, что увидел, всё-таки спросил:

— Та-ак-с, значит, у собачки открытый перелом левого бедра, рваная рана правой скулы и прободная рана желудка. Что же вы решили, коллеги?

Ответил ему Борис, который каким-то образом стал как бы руководителем этой маленькой группы. Ответил довольно толково, обстоятельно и хорошо обосновал начатые ими действия. Видимо, профессору ответ понравился, потому что он усмехнулся и заметил:

— Ну, что же, хорошо, продолжайте работу, но помните, что после ваших манипуляций собачка должна прожить не менее недели. Умрёт раньше, получите «неуд». Да, не забудьте также и про то, что собачки очень чувствительны к эфирному наркозу.

Профессор отошёл, а Борис и Николай убедились, что пёс уже спит, благодаря стараниям женщины-врача. Впоследствии они узнали, что эта врач приехала из Якутии и никогда в жизни до этого не была в Москве. Она потом не раз пользовалась услугами их как проводников, чтобы посмотреть те или иные достопримечательности столицы. В деньгах она не стеснялась, и оба приятеля сопровождали её довольно охотно, хотя из-за чрезвычайной перегрузки занятиями это происходило редко.

В данный момент она выполняла довольно старательно и умело роль наркотизатора. Наркоз, как тогда было принято почти повсеместно и по отношению к людям, был эфирный, маска для собак отличалась только формой. Пока ещё одна женщина-врач (молодая, симпатичная, черноглазая, похожая на грузинку) внимательно следила за пульсом животного, двое пожилых мужчин занялись сломанным бедром, а Борису и Соколовскому достался желудок. Рану на скуле оставили на потом, временно закрыв её повязкой. После бритья шерсти и вскрытия брюшной полости они хотели ушить рану желудка, нанесённую каким-то режуще-колющим инструментом, но, осмотрев её как следует, пришли к выводу, что необходима резекция части желудка. Это же посоветовал им сделать и находившийся поблизости один из ассистентов профессора.

На трупах Борис и Николай эту операцию проводили, и поэтому технику её представляли, но на живом существе делали её впервые. Им пришлось трудно. Тем более что те, кто оперировал на бедре, управились относительно быстро: перевязали повреждённые сосуды, очистили рану от грязи, шерсти, кусочков раздробленной кости, более или менее правильно сложили обломки и наложили гипсовую повязку с окном против раны. Всё это заняло около получаса. Затем они, усмехнувшись, пожелали успеха оставшимся и отправились курить.

Около собаки остались потеть и пыхтеть Борис и Николай. Помимо того, что сама операция представляла большую сложность, собака, видимо, потеряла много крови. Вредный эфирный наркоз сильнее влиял на сердечную деятельность, и женщина-врач, следившая за пульсом на сонной артерии, всё чаще посматривала на работавших Алёшкина и Соколовского и шептала:

— Пульс падает…

Услышав этот шёпот, наркотизаторша снимала на несколько секунд маску с морды собаки.

Наконец, главное было сделано, стали зашивать брюшную полость, и тут женщина воскликнула:

— Пульса нет!

Борис крикнул ей:

— Камфару!

Та сейчас же схватила заранее приготовленный шприц и ввела собаке под кожу два кубика раствора камфары. Соколовский начал делать собаке непрямой массаж сердца, а Борис торопливо заканчивал зашивание операционной раны. Потом он сам проверил пульс и, убедившись, что под его пальцами, хотя и слабо, но всё же ощущаются толчки — быстрые, но довольно равномерные, решил заканчивать обработку животного и зашить последнюю рану на скуле. На это потребовалось несколько минут.

Всё было закончено. Собака ещё спала, когда за ней пришли два санитара, осторожно положили её на носилки и понесли в питомник. Старика, хозяина этого питомника, все звали дядя Вася. И теперь от этого дяди Васи зависело многое. Он должен был так обеспечить уход за истерзанным животным, чтобы оно оставалось живым как можно дольше, а, может быть, и поправилось совсем.

Все, кому приходилось оперировать этих несчастных собак, искренне их жалели, помимо того, что от длительности их жизни зависела оценка их деятельности, как врачей-хирургов. Поэтому все обращались к дяде Васе с просьбами об обеспечении наилучшего ухода именно за их пациентом. Конечно, эти просьбы сопровождались табачными, винными и даже денежными подношениями. Дядя Вася от них не отказывался,