в настоящую пору ни поляк-католик, ни чех-католик, ни морав-протестант не выразят славянской самобытной мысли. Наука самостоятельная, которая имеет гордую мысль выходить из самой себя, доведена немцами до крайних пределов — до полной несостоятельности, и великий Шеллинг сделался, с отчаяния, католиком. Жизнь раздроблена протестантизмом до полного ералаша. Искусство в мире как бы убито, и теперь нет ни единого гениального человека в числе живых. Вера, одна вера может оживить мертвеющую природу; она одна может собрать обломки и из них создать нечто органическое. Какая вера? Не католицизм и не протестантизм, а одно наше православие. Его-то вы, по ложной стыдливости, боитесь поставить во главу угла. Без православия наша народность — дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение. Как ваша программа ни хороша, а её подписать я бы не мог. Очень боюсь, дражайший Иван Сергеевич, что вы напишете мне для „Беседы“ такую программу, которую я не в состоянии буду подписать. Могу согласиться на одно — не упоминать о православии, но сослаться на прежние наши программы; но без православия „Беседа“ не имеет никакого значения, и её под своим именем я держать не могу»[28].

Не трудно заметить, что Кошелев ни слова не говорит о русском народе. Строго говоря, он не говорит и о русской народности. Та народность, которая в интерпретации Кошелева оказывается без Православия «дрянью» — это славянская народность панславистов, в угоду которым Аксаков и не упоминал о Православии. «Ни поляк-католик, ни чех-католик, ни морав-протестант не выразят славянской самобытной мысли», — подчеркивает свою мысль Кошелев. Вне православной религии славянская народность, к которой апеллирует Аксаков, — мертва. Народность — это форма, содержанием которой должен быть дух. А этот дух, на взгляд Кошелева, возможно найти только в Православии, а никак не во всё более обезбоживающемся католицизме и «раздробляющем всё до полного ералаша» протестантизме.

Без Православия та «народность», к которой апеллировали панслависты, и в самом деле оказалась «дрянью», что неумолимо подтвердили последовавшие вскоре события польского мятежа. На это со всей суровостью указал Константин Леонтьев в своей полемике против панславизма. Ту же истину вновь и вновь демонстрируют события ХХ и ХХI века. Вне православного духовного единства «славизм» оказался вредоносной для русских химерой. В этом споре нам придется присоединиться именно к Кошелеву. Но никакого отношения к оценке русского народа или русской народности его слова не имеют, характеризуя лишь мечтательную «народность всеславянскую».

И уж, тем более, не имеет никакого отношения к этим словам Кошелева, серьёзно перепутанным Бердяевым, Фёдор Михайлович Достоевский, без всякой своей вины и причастности к эпизоду оклеветанный и выставленный русофобом досужими публицистами и блогерами. Письмо Кошелева Аксакову было частным. Оба участника переписки, и Аксаков и Кошелев пережили Достоевского (последний ещё успел полемически возразить Фёдору Михайловичу касательно «Пушкинской речи», причем выступая с позиций гораздо менее «всечеловечных»). То есть эта формула не могла даже стать известной Достоевскому. Писатель умер в счастливом неведении, что такая фраза вообще существует.

Мысль «атеист не может быть русским» в романе «Бесы» принадлежит извергу рода человеческого Ставрогину и заточена против слов Шатова о спасающей силе русской идеи. Позиция самого Достоевского прямо противоположна: «Русский не сможет, не выдержит быть атеистом».

«При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала её… В каком характере слагалась в народе религия, в таком зарождались и формулировались и гражданские формы этого народа. Гражданские идеалы всегда прямо и органически связаны с идеалами нравственными… „Самосовершенствование в духе религиозном“ в жизни народов есть основание всему», — так будет спорить Ф. М. Достоевский с либералами позднее, в эпоху Пушкинской речи.

Русская народность по Достоевскому не может оказаться «дрянью без православия» просто потому, что без православия она не будет народностью. Вера и её духовный строй уже лежат в основе любого русского сознания и характера. Пусть самого атеистического, пусть самого мучимого Богом.

Для Достоевского русский народ и в самых дрянных и искореженных своих частях является все равно не дрянью, а носителем Христова лика, народом-богоносцем. Это скрытое христианство русского духа увидел Достоевский на каторге и подчеркивал в своих романах впоследствии.

Дневник писателя

Достоевский был одним из первых в истории русской словесности «блогеров». Его «Дневник писателя», издававшийся в последнее десятилетие жизни писателя, был расходившимся по всей России монологом, в котором соединялись политическая публицистика, мемуары, некрологи, сатирические рассказы и страстные проповеди. Этот монолог, вне привычных журнальных рамок, буквально покорил читающую Россию.

Дневник появился из газетной колонки. В 1873 году Достоевский принимает предложение князя Владимира Петровича Мещерского стать редактором издаваемой князем газеты «Гражданин». Затеваемая консервативная газета, одна из немногих в России призванная противостоять целому оркестру либеральных западнических изданий, нуждалась в имени гораздо более славном, чем у Мещерского, репутация которого всегда пребывала в плотном облаке скандалов. Достоевский же, после выхода «Бесов» был, несомненно, самой громкой фигурой консервативного фланга.

Редакторство в «Гражданине», продлившееся год, принесло Фёдору Михайловичу больше беспокойства, чем радости, но именно для газеты он придумал рубрику «Дневник Писателя», в которой решил высказываться обо всем напрямую, без посредников. После ухода с поста редактора «Гражданина» Достоевский возобновляет в 1876 году выпуск «Дневника» уже как издания одного автора. Фёдор Михайлович пишет тексты. Анна Григорьевна занимается их печатанием и распространением через книготорговые сети.

И происходит нечто немыслимое. У не слишком популярного и не очень любимого публикой Ф. М. Достоевского неожиданно находятся тысячи единомышленников и поклонников по всей огромной России. Тираж каждого выпуска «Дневника» больше чем у предыдущего. «Истинно русских людей не с исковерканным интеллигентски-петербургским взглядом, а с истинным и правым взглядом русского человека, оказалось несравненно больше у нас в России, чем два года назад».

Именно как публицист и «блогер» Достоевский впервые узнает, что такое настоящая слава… На пороге его дома теперь толпятся студенты, чтобы спросить о смысле жизни, юные девушки пишут, спрашивая совета о женихе. Писатель воспринимает эту славу не столько как личный успех, сколько как успех всего русского направления, с которым он всё более решительно связывает своё имя.

«Мое литературное положение, — писал Ф. Достоевский К. Победоносцеву, — считаю я почти феноменальным: как человек, пишущий против европейских начал, компрометировавший себя навеки „Бесами“, то есть ретроградством и обскурантизмом, — как этот человек… всё-таки признан молодёжью нашей, вот этою самою расшатанной молодёжью, нигилятиной и прочим? Они объявили уже, что от меня одного ждут искреннего и симпатичного слова и что меня одного считают своим руководящим писателем. Эти заявления молодёжи известны нашим деятелям литературным, разбойникам пера и мошенникам печати,