— Суннатулла… — Ее голос прозвучал равнодушно и устало. — А я уеду на кордон. Подала заявление. — И вдруг впервые подумала, что она не сможет там жить, когда нет бабушки Луши. Если бы она была, то они поехали бы вместе и старушка ждала бы ее из леса, все глядела бы, глядела в окошко. Не стало одного человека, и как все порушилось.

Распределили Дашу на местную лесобазу технологом как раз в канун смерти бабушки. Девушка с горя поревела день, но никому ни о чем не рассказала. Можно ли придумать что-то более унизительное, чем та база? И как об этом скажешь Илье?

А Илья думал, что надо бы сказать ей сейчас: «Ну, Даша, давай поженимся, а? У тебя нет никого, и ты для меня самая-самая»… Но как скажешь? Иванцов и Репин — те живо наболтали бы… Ну и Суннатулла все сказал бы своими глазами. А он, Илья, нет… Как увидит Даша, что он краснеет до самых ушей, даже слезы на глазах, непременно подумает: далеко ему до мужчины. Краснеет? Так ведь темно, не увидит… И он, чувствуя, как к лицу приливает кровь, сказал:

— Не серчай, если скажу, что думаю. Тебе нельзя одной. Давай вместе…

Сказал и не узнал своего голоса. Кажется, говорил кто-то другой, а у него лишь шевелились онемевшие губы.

— Илья, ты думаешь, о чем говоришь? Бабушка… — Она осеклась, вспомнив, как бросала холодные комья глины в яму.

— Мы сами теперь… Поженимся. Все законно.

— Замолчи!

Он притих. На столе лежали его крупные и темные, как шары тяжелых гантелей, кулаки.

— Даша, — снова сказал он, — это надо. Тебе надо… И мне…

— Как все у тебя просто: надо! А ты любишь меня? А я тебя? Не спросил?

«Вот так да!» — расстроился Илья.

4

Не прошло и трех дней, как у дома на улице Надежды Дуровой вновь появился солдат. Один из тех, черненький. Там и тут занавески на окнах дрогнули. Одни чуть приоткрылись, другие чуть призакрылись. От любопытных глаз спасения не бывает…

Суннатулла, на что Илья и надеялся, оказался верным своему слову: в первый же свободный день отпросился в город и, хотя у солдата были другие заботы, сперва-наперво отправился навестить Дашу.

Совсем недавно Илья говорил ему, укладывая барахлишко в вещевой мешок: «Я тебе верю, Семен, ты не оставишь Дашу в одиночестве. — И со стоном: — Ох, как бы я хотел быть на твоем месте»…

«Не оставлю», — мрачно пообещал Суннатулла. Он чувствовал себя крайне неловко. Ему нравилась Даша, и, если бы не Илья, он стал бы за ней ухаживать. Да что там он. За ней хотели бы ухаживать и Иванцов, и Репин. Но она-то отдавала предпочтение Илье, а бабушка Луша по праву матери уже считала его своим зятем. Нет, лучше бы отказаться от поручения Ильи, но как откажешься, ведь Илья друг…

Даши дома не оказалось, и Суннатулле пришлось ждать. Он сидел на знакомой скамейке под окнами и разглядывал странно изменившийся двор. Когда-то успели вымахать овощи, а он и не заметил. Зелень напомнила ему о далеком кишлаке в Голодной степи, где сейчас буйно топорщится дитя солнца и воды — хлопок, где его отец-бригадир на мотоцикле гоняет по безбрежным плантациям, а братья и сестры — их у солдата восемь душ — с утра выходят на прополку. «А что бы делала там Даша?» — неожиданно подумал он и испугался своих мыслей. Девушка с каштановой челкой, белым лицом и карими глазами никак не вписывалась в жгучее солнечное марево степи. Она была цветком, для которого должно светить другое, не беспощадное, а милостивое солнце.

Даша смутилась, увидев его на привычном месте. Издали он показался Ильей, и она заторопилась, но, узнав, огорчилась, сбавила шаг. Она побаивалась узбека: мрачный горячий взгляд его всегда вызывал настороженность. А он, заметив в ней быструю перемену, пожалел, что ему не суждено быть Ильей. И это чувство еще больше усилилось, когда он увидел, какая она подавленная и беззащитная.

— Пойдем в кино, — сказал он, быстро встав ей навстречу. Ему почему-то хотелось поскорее уйти отсюда.

— Я переоденусь.

— Зачем? На тебе такое платье… Зеленое, оно мне нравится.

— Ну уж, если нравится… Его купила бабушка. К моему совершеннолетию. И я надела его… А ее нет…

— Тебе сегодня?..

— Да. От Ильи телеграмма.

— Я не знал…

— У тебя память девичья, — она улыбнулась бледными ненакрашенными губами. — Ну что мы стоим? В кино так в кино. Этим и увековечим великое событие. А ты молодец, что пришел. Илья велел?

— Нет, — соврал он, хотя мог бы и не врать. — Почему он должен велеть?

— Ну, просил…

— Не просил! — Глаза его, черные и крупные, нехорошо сверкнули.

Кино было старое-престарое. О войне. Про молодую певицу, которая ушла в госпиталь санитаркой, про раненного на фронте командира, любителя музыки. Как санитарка нечаянно разбила пластинку с любимой песней командира и как, чтобы успокоить его в связи с такой потерей, сама спела песню — ведь это она когда-то записывалась. И тут ее разоблачили… А потом они встретились на фронте… Суннатулле нравилась молодая круглолицая актриса. Она походила на его сестер, и он, никогда не видевший этот фильм, напряженно следил за тем, что с нею происходило. Даше певица не нравилась. Красотка с телом барыни, какая-то не военного времени женщина. Но герой увлекал ее. Это же Чапаев! Только представляется он кем-то другим. Вот кого надо было бы разоблачить… Должен воевать, как Чапаев, а он красуется собой и увлекается сытой певичкой.

Всю дорогу до дома они говорили об Илье. Вот если бы он не уехал, они были бы сейчас вместе. Интересно, что бы он сказал об этой певичке?

— А что тут гадать? — грубовато удивился Суннатулла. — Она бы ему понравилась, это точно!

— Не верю, не верю! — сердясь возразила Даша. — Чтобы Илье понравилась такая? Ему нравятся серьезные, а она?

Суннатулла тихо смеялся, сверкая черными глазами:

— Ну уж да… Конечно, серьезные. О чем разговор?

— Писем-то нет. Почему так долго?

А письмо от Ильи вскоре пришло. В тот день Даша отправлялась на лесную базу. База была на острове, чуть повыше заречного парка. Река от берега до берега серела плотами. Пахло мертвой еловой корой. Контора — деревянные одноэтажные домики — ютилась на острове, и Даша, не зная туда дороги, побежала по плотам. Ясно, ей тут нечего делать и она не будет тут работать. Просто поглядит, что это