Шрифт:
Закладка:
— Бабушка, это ко мне, — выговорила с придыхом от волнения.
— Коль к тебе… — старуха не договорила, села на стул, да так и не встала. Глядела, как Даша степенно и важно, будто отсчитывая шаги, шла к двери, открыла не сразу — руки, кажись, запутались в железе замка. Из-за двери дошел до слуха бабы Луши торопливый шепот. Дверь хлопнула, закрываясь, но Даша вернулась одна.
— Где же он, гость-то?
— Пусть сапоги вымоет.
— Что же так-то? Обидится парень.
— А мне не обидно — сапоги до колен в грязище?
— Дождь-то какой!
— В казарму-то не войдет в таких…
Так бабка Луша, еще не увидев богом посланного суженого внучки, узнала, что он военный. И опять испугалась и обрадовалась сразу: солдаты, они ведь что — в городе жильцы временные. Но с другой стороны, не здешний, значит, увезет Дашу куда-нибудь подальше от их проклятого угла. Останется бабка одна, ну и пусть, какие для нее страхи? Умрет, все одно не оставят без дозрения лежать дольше положенного. Деньги у бабы на книжке, хоть и небольшие, но есть. А при них любой последнее для нее дело сделает исправно.
Снова робкий звонок. Вошел солдат. Баба скоро пригляделась к парню. Ничего вроде мужик. Пусть и лицом скуловат, зато в плечах крепок, глаза смотрят открыто, честно, даже немного смущенно. Без гонора, видно, из простой семьи. Из простой — значит не балованный, а это к любому кладу прибавка. Не по сердцу бабке Луше фамильная гордыня. А такие теперь на каждом шагу. Ломаного гроша не стоит, а тщится чем-нибудь да отклониться от простолюдина. Возьми ту же Домаху. Бородулина, как же! Сын в Москве мыкается с чудным портфелем, прозываемым «дипломат». А дочь в одном доме с областным прокурором живет… Вот и судит Домаха всех похлеще любого обвинителя.
2
Даша и солдат первого года службы Илья Никишин, бывший в увольнительной, встретились нынешней весной в заречном парке. Это был бор с высоченными бронзовоствольными соснами, увенчанными кудлатыми шапками вершин с затейливым подлеском из козьей вербы, калины, шиповника и ершистых можжевеловых кустов. В старину здесь обильно рос черничник, но теперь он вымолачивался множеством человеческих ботинок, туфель и сапог, и лишь кое-где по недоступным бугоркам поверх желтоватой подстилки мха пятнились его темно-зеленые блестящие лапки. Илья был стеснительнее трех своих друзей, вялой группой бесцельно блуждающих по естественно-прихотливым аллеям парка, и последним подошел к стайке девушек на круглой полянке, обрамленной кружевами цветущих кустов шиповника. Был уже вечер, от реки тянуло прохладой. На Даше ярко горела красная куртка с погончиками, туго перетянутая поясом. Воротник был лихо приподнят, открывая белую девичью ничем не прикрытую шею, и длинные концы его отогнуты. На ее продолговатом решительном лице темнели крупные карие глаза — то непонятно строгие, то насмешливо веселые. Руки, по-мальчишески сунутые в карманы, изобличали порывистость ее движений. Она выделялась среди своих подружек ранней самостоятельностью. Илья заметил это, как только они нечаянно столкнулись на круглой поляне. Его дружки с ходу бросились в атаку именно на нее, но были обескуражены и сразу же растеклись по аллеям с ее подружками, а Даша и Илья, в замешательстве стоя друг перед другом, остались тут же, на поляне.
— Ты что, — сказал он, испытывая невероятное смущение, — меня не боишься?
— Тебя? Уморил! Это ты меня боишься! Руки развесил, как перед старшиной.
Илье показалось это забавным, и он рассмеялся:
— Угадала! Черт его знает, почему я боюсь старшины и девушек? У ребят сколько знакомок в городе, а я все один да один. Почему это бывает? — спросил он, не заметив, как они рядышком пошли по пустеющей аллее в глубину парка. В стороне реки красновато блестел шар солнца, разбитый на куски темными стволами деревьев.
— Потому, — сказала она, — что ты тюха. Ужасно, когда солдат тюха.
Огней еще не зажгли, и ее красная куртка пылала в лесу, как осколок солнца.
— Да нет, — возразил он, — в части я уж не такой тюха. Имею благодарность. За службу. — Он смутился.
— Если так, то молодец, — по-взрослому похвалила она. — Не люблю тюх. Ты военным хочешь?
— Нет, — сказал он. — В речной техникум собирался — не попал. Теперь после службы.
— Речной? Лучше моряком. Это тебе не два берега и немного воды. А я хотела в армию, но не берут нашего брата. Буду лесничим. Смешно: женщина — лесничий? Ну ладно, одна на кордоне! Воевать с браконьерами, волками. Мне дадут лошадь. Ружье. Тулуп.
Он взглянул на нее сверху вниз, усмехнулся про себя — какой она еще ребенок… Но не ищет в жизни легкую дорогу, и это вызвало в душе парня уважение к ней. И он спросил:
— Ты что, в лесотехническом?
— Кончаю. Скоро на практику. А тебя как звать?
— Илья.
— Понимаешь, Илья, лес — это океан. Ужасно представить, если он исчезнет. Нет, в самом деле. Было море, плавали пароходы, и вдруг оно пересохло. Не представишь, как это? А лес может исчезнуть. Вырубят, а новый не посеют. Или одолеют его вредители…
Они прогуляли дотемна, и Даша все говорила, говорила, как они учатся, а весной сажают сосны, ели, березы. И она не может переносить, как заросли кустарником вырубки, где когда-то шумел лес, видеть вырванные, обросшие травой и мхом пни, будто мамонты, поднявшие к нему хоботы-корневища.
Вот и парк опустел, и начался весенний дождик, вначале редкий и вялый, а разохотившись, припустивший во всю силу.
У понтонного моста через реку их поджидали дружки-солдаты. Они прятались в будке надсмотрщика и с радостными криками бросились к ним навстречу, будто в атаку на учениях.
Впервые в жизни Даша писала письма своему любимому чуть не каждый день. Написать бабе Луше времени осталось всего на одну весточку.
Когда Даша вернулась с практики, Илья зачастил в дом на улице Надежды Дуровой. Едва за ним закрывалась дверь, и в квартире уже раздавался то стук молотка, го ширканье пилы-ножовки, то повизгиванье дрели. «Музей делают, не иначе», — осуждающе думала Домаха о соседях. Потом делалось тихо: соседи столовали. А дальше, отодвинув занавеску, можно было увидеть, как они или втроем («Бабу Лушу, вишь, захороводили!»), или на парочку отправлялись в город.
А вечером еще солдаты набегали к дому — ждали друг друга. В дождь ли, в метель или мороз коротали время в вольной борьбе, дымили сигаретами. А что им еще? Тут все же посвободней, не то что в части. Там хотя и дом родной, но все же за забором да на глазах старшины, а в городе — воля волей. Уже в кино схожено. В общаге у девочек-малярок на стройке