Шрифт:
Закладка:
Для историка культуры Михаила Ямпольского в 2018 году книга Степановой, «вызвавш[ая] необыкновенный энтузиазм в московской культурной среде и признанн[ая] одной из самых значимых книг последнего времени», – это предмет для разговора о существенных аспектах «сегодняшнего культурного сознания», которые отразились в дискуссиях о книге, причем эти изменения в сознании вызывают у него беспокойство. Тема Ямпольского – «отторжение памяти от личного опыта» и от «травмы», а также «деполитизация общества»:
В последнее время произошла очевидная эмансипация темы памяти не только от проблематики травмы, но и от истории как таковой. Память стала «архивом суггестивных образов» [фраза Алейды Ассман], не отсылающих ни к травме, ни к исторически значимым событиям. Это освобождение памяти от истории выражается в нарастающем потоке мемуаров, дневников, семейных преданий, которые все меньше претендуют на историческую значимость. Люди увлечены историей собственной семьи, генеалогиями и считают, что эти истории могут иметь общезначимый интерес просто в силу того, что в них каким-то образом отразилась эпоха…403
Оперируя в академическом контексте, Ямпольский отталкивается здесь от противопоставления категорий «память» и «история» в современной историографии и от дискуссий о природе и социально-политическом смысле «коллективной памяти». Думаю, однако, что, как и прочие критики, он воспринимает книгу Степановой и на фоне другого потока мемуаров и дневников – потока 1990‐е годов, когда семейные предания получали огласку именно под знаком претензии на травматичность и историческую значимость.
Замечая, что «поиск прошлого» у Степановой нельзя связать ни с «меланхолией» (реакцией человека на утрату, являющуюся, согласно Фрейду, работой памяти), ни «со специальным интересом к истории» (добавим, что Степанова чужда не только меланхолии, но и ностальгии), Ямпольский повторил, как и другие критики, ее заявление о «квартирантах» истории:
В самом начале книги она признает, что история ее семьи плохо ложится под меланхолический взгляд и «неинтересна» для историка: «В общем, у всех родственники были фигурантами истории – а мои квартирантами, что ли. Никто из них не воевал, не был репрессирован не оказался под немцами, не попал ни в одну из больших боен столетия»404.
Прошлое (заключает Ямпольский) изолируется в книге и от истории, и от травмы или меланхолии. Что же остается? Ямпольский поясняет, что Степанова использует понятие «постпамять», введенное в обиход в академическом исследовании Марианны Хирш «Поколение постпамяти». «Постпамять» – это иллюзорная память второго поколения, не пережившего катастроф, ищущего принципиально недоступного им прошлого, одушевляя его слезы «сообразно собственному опыту и разумению» (фраза Степановой). Для Ямпольского это означает и отказ от «историзма»: «Речь идет не о событии прошлого, но о воспроизведении аффекта, лишенного всякого историзма»405.
Отклик Ямпольского, занятого критикой современной культуры (включая и роль аффекта), не сводится к оценке книги Степановой, но в книге, как и другие критики, он видит парадокс: «соблазненность постпамятью и активное ее неприятие, фрустрация…»406 Диагноз Ямпольского относится к сегодняшнему культурному сознанию – к новым отношениям с прошлым, зеркалом которого является «Памяти памяти» и энтузиазм, вызванный этой книгой; его диагноз – «фрустрация». Историк культуры говорит об отказе нынешних поколений от исторического сознания, и говорит с другим аффектом, нежели критики (с чувством тревоги о происходящих в российском обществе процессах), – но он рассуждает в тех же категориях.
В 2020 году публичное обсуждение книги состоялось в жюри литературной премии «НОС», собравшемся в Нью-Йорке в десятилетнюю годовщину этой влиятельной институции современной культуры. «Памяти памяти» Марии Степановой была, наряду с «Метелью» Владимира Сорокина, одним из двух финалистов премии «Супер-НОС», призванной отметить книгу, которая ярче всего выразила смысл целого десятилетия: 2010‐х годов.
Один за другим судьи рассуждали о новом отношении к теме памяти и идее исторического смысла жизни отдельного человека. «„Памяти памяти“ создала стиль для того, чтобы выразить новые отношения с памятью и забвением, сложившиеся в 2010‐е годы» (Полина Барскова). «[К]нига Степановой возвращает исторический смысл жизням тех, кому не нашлось места в традиционных исторических нарративах…» (Анна Наринская). «…[З]десь все происходит глубже и интимнее» (Лара Вапняр). А для Сергея Ушакина (который выдвинул другого кандидата на премию) эта книга интересна «как перевод и проводник тех идей, которые уже давно циркулируют в западном академическом дискурсе», прежде всего идеи «постпамяти», а финал книги обнажает «тупик memory studies».
Итоги подвел организатор события Марк Липовецкий: «Супер-НОС» «подчеркнул то, что все и так знали: главным содержанием российских 2010‐х стали отношения с историей». В этом контексте основное значение «Памяти памяти» состоит в том, что в текущей политической борьбе вокруг советского прошлого она противостоит государственному проекту мобилизации истории для общего дела.
Книга Степановой, не скрывая своей работы с дискурсами постпамяти, переводит академический дискурс в психологический и общекультурный – а это больше, чем просто перевод. Еще важнее то, как звучит эта книга на фоне текущих войн памяти. На наших глазах память вновь обрастает запретами и амбициями, становясь главным критерием государственного величия и, соответственно, политической лояльности. Степанова же, наоборот, освобождает память от тоталитарных амбиций, возвращая ей личное измерение, сближая с творчеством и разлучая с претензией на окончательность исторической правды. В противовес растущему на глазах монолиту «государственной истории», ее книга отстаивает права и возможности личной истории, в равной мере опирающейся на память, вымысел и забвение – и позволяющей каждому выстроить свой исторический нарратив. Чтобы можно было жить в нем – в своей истории, отличной от все более отчужденной истории «для всех»…
И для Липовецкого важно, что «Памяти памяти» включает в себя отслеживание собственной работы и исследование культуры памяти (ее «иллюзорности»): книгу Степановой отличает «невиданный прежде уровень рефлексивности», которая «выступает здесь примером исторической честности». Однако еще важнее пафос политического смысла памяти, включая и семейно-мемуарную память.
