Шрифт:
Закладка:
Сновидение длится долго, субъект снова и снова умирает, но кошмар продолжается, приводя его в конце концов к искушению убивать самому:
Мне сказали, что я сам себя убил четырьмя ударами ножа в живот, в промежутке между первой и второй смертью, увидя главного и не вынеся мерзости. Я понял, что эта смерть в счет не идет. Снова появился главный и убивал других. Я же, искушенный, пройдя через три смерти, давал советы и помогал спастись другим. Потом появилась жертва главного – убитая им женщина. Она была отвратительна и получила способность убивать. Но я уже знал, что делать. Тогда она, видя, что прямо меня не убить, подает мне топор. Я знаю, ударив ее топором, я не убью ее, но она получит новую силу убить меня. Я вонзаю топор в пол и говорю – исчезни372.
В образе убитой женщины, жертвы «главного», которая получила способность убивать, соединяются в одно целое миф о вампирах и исторические обстоятельства сталинского террора (при котором жертвы нередко были принуждены давать показания на других, подчас губя людей). Но во сне «я» уже знает, что делать и чего не делать: вонзая топор в землю, отказывается стать убийцей.
Другой советский человек, оказавшийся в сетях террора, тоже видел во сне, что убивает старуху. Об этом пишет в своем дневнике 12 июля 1942 года поэтесса Ольга Федоровна Берггольц (1910–1975): «Снились мучительные, томящие сны: война, бомбежки, я убила какую-то страшную старуху (я иногда убиваю во сне ужасных старух)»373.
Положение Берггольц в советской жизни отличалось от положения Друскина. Страстная сторонница революции, Берггольц в 1938 году оказалась под арестом, но вскоре была освобождена и вновь заняла заметное место в литературной жизни. Ее состояние после ареста с трудом поддается описанию: Берггольц фиксирует свои чувства, но не пытается разрешить противоречия. В ее глазах скомпрометирован сам дневник (он был изъят при аресте и возвращен ей с пометами). Теперь ей кажется, что всё, что бы она ни записала, будет подчеркнуто красным карандашом следователя.
В связи с этим она вспоминает Герцена, который, как кажется, значил для нее то же, что для многих современников, – символ связи между интимностью и историей374.
Читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: «Это будет читать следователь» преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки375.
Выйдя на свободу, она, «уважаемый человек на заводе, пропагандист», описывала в дневнике, как читала на собрании в честь шестидесятилетия вождя свое стихотворение о Сталине, и спрашивала себя: «Где, когда, почему мы выскочили из колеи?»376 Через год после ареста, после пяти месяцев на воле почти каждую ночь ей снились тюрьма, арест, допросы. В этих снах она продолжала испытывать ощущение тюрьмы: «именно ощущение, т. е. не только реально чувствую, обоняю этот тяжкий запах коридора из тюрьмы в Б дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние посторонней заинтересованности, страха, неестественного спокойствия и обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы»377. До ареста Берггольц интересовалась специфической советской субъективностью: планировала написать роман о своем поколении – «о субъекте его сознания» (она пользовалась философской терминологией субъективности). Выйдя на волю, она описывала в дневнике свое психологическое состояние, пользуясь другим понятием – души: «вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: „живи“». В этом душевном состоянии идея романа казалась неосуществимой:
Действительно, как же я буду писать роман о нашем поколении, о становлении его сознания к моменту его зрелости, роман о субъекте эпохи, о субъекте его сознания, когда это сознание после тюрьмы потерпело такие погромы, вышло из дотюремного равновесия?378
Роман о субъекте сознания человека ее поколения остался ненаписанным.
В годы войны Берггольц стала официальным лирическим рупором блокадного Ленинграда. Видным советским деятелем искусств она оставалась до конца жизни, хотя и страдала от алкоголизма. Отрывки из ее дневников периоды террора и войны были напечатаны в начале 1990‐х годов и затем неоднократно перепечатывались.
***
Итак, двое современников, Друскин и Берггольц, жили в разных мирах. Общим для них был эмоциональный опыт страха, чувство опасности и постоянной угрозы, связанное со сталинским террором. Связывал их также общий литературный багаж. Друскин и Берггольц видели «сон своей культуры»: кошмар Раскольникова379.
Кошмарный сон Раскольникова после убийства памятен каждому русскому читателю: во сне Раскольников бьет старуху по темени топором, раз и другой, изо всех сил, но старушонка только смеется. Для Друскина этот образ имел особое значение: Даниил Хармс развил его в абсурдистской повести «Старуха», написанной летом 1939 года: страшная старуха вторгается в комнату героя в коммунальной квартире, заставляет его встать на колени, а потом мучает его тем, что умирает, – или это сон? (думает герой); до самого конца повести герой пытается избавится от трупа старухи и ждет, что его схватят, – «ну кто поверит, что я не убивал старуху?»380
