Шрифт:
Закладка:
***
В первые годы двадцать первого века в российской печати начали появляться критические высказывания о всепроникающем историческом сознании советского человека – о пользе и вреде истории для жизни.
Один из таких комментариев относится к снам. В 2001 году Александр Пятигорский (1929–2009), востоковед, семиотик и философ, живший с середины 1970‐х годов в Лондоне, опубликовал книгу «Рассказы и сны», составленную из рассказанных снов, подлинных (он настаивает, что это записи реальных снов), но таких, которые «могли бы присниться другому». Главная тема снов (заявленная уже в первом предложении первого рассказа) – страх «быть оставленным на произвол судьбы»: «Оставленность стала кошмаром родившихся между 1910‐м и 1930‐м и была страшнее допросов и лагерей»391. В рецензии на эту книгу Илья Калинин (критик, историк культуры и журналист, родившийся в 1975 году) истолковал эти ночные кошмары как страх остаться вне истории. Для Калинина рассказы-сны Пятигорского – это и симптом травмы, и средство к исцелению. Критику ясен анамнез страшных снов своего старшего современника: это «кошмар, субстантивировавшийся в сознании тех, для кого допросы, лагеря и война прошли под знаком уверенности в том, что они были активными участниками или жертвами общего и объективного исторического процесса». Прибегая к популярной идиоматике травмы, Калинин описывает «историческое сознание», стоящее за такими переживаниями, как посттравматическое состояние: «Само мышление об истории как о „месте“, в котором мы все (в)месте находимся, и есть тот посттравматический фантазм, который преследует автора, переходя из сна в сон, из рассказа в рассказ, из романа в жизнь, из жизни в философию и обратно». Калинин диагностирует и новую травму – травму конца советской истории, а именно потерю чувства исторической значимости своего жизненного опыта. Еще более болезненной, чем «актуальность этого предельно травматичного исторического опыта», оказалась «утрата его актуальности, перемещение его из исторической в биографическую сферу». Примечательно, что для молодого критика «Рассказы и сны» Пятигорского, обнажающие эту ситуацию, «служат скорее пробуждению от кошмара Истории»392.
В 2001 году советские люди – и те, кто родился между 1910‐м и 1930‐м годами (от их лица писал Пятигорский), и те, кто родился после Сталина, – испытывали в страшных снах, да и наяву, страх потерять историческое сознание, которое определило их самоощущение. Возникает вопрос: сейчас, в XXI веке, когда они переделывают себя, проснутся ли российские интеллигенты от того, что Илья Калинин назвал «кошмаром Истории»?393
Эта книга посвящена дневникам и мемуарам советского опыта, появившимся в публичном пространстве в 1990‐е годы, и впервые опубликована в 2009 году.
С тех пор многое изменилось. Как сложились в дальнейшем отношения человека и истории? Изменился ли характер автобиографической и семейной прозы? Не претендуя на систематический обзор, отмечу несколько вех. (При этом я опираюсь на критические отзывы из российской печати и сети; не столько на саму мемуарную прозу, сколько на отзывы критиков и читателей – показатели культурной атмосферы и читательского мнения.)
В 2009 году я закончила последнюю главу репликой Ильи Калинина 2001 года на «Рассказы и сны» Пятигорского. Калинин увидел в этой основанной на кошмарных снах прозе и следы травмы, и надежду на исцеление от синдрома, который стал очевидным после крушения советской власти. В 2001 году советские люди еще испытывали и в кошмарных снах, и наяву страх оказаться вне того, что на протяжении всей советской эпохи виделось им как общий и объективный исторический процесс, активными участниками или жертвами которого они являлись. (Именно о таком историческом сознании речь шла в моей книге.) Калинин диагностировал тогда и новую травму – это потеря чувства исторической значимости своего жизненного опыта, «утрата его актуальности, перемещение его из исторической в биографическую сферу». Но то, что было травматичным для людей, родившихся при Сталине, виделось как исцеление для молодого критика (родившегося в 1975 году). Тогда, в 2001 году, ему казалось и желательным, и возможным проснуться от «кошмара Истории»394.
Поставим следующую веху – пусть это будет статья Ильи Калинина, опубликованная в 2010 году, «Ностальгическая модернизация: советское прошлое как исторический горизонт», в которой он вновь обратился к теме травматического советского прошлого. К этому моменту исторический горизонт сместился, но вопрос о советском прошлом продолжал беспокоить современников. Тема Калинина – «парадоксальность присутствия советского прошлого в современном общественном сознании и массовой культуре». Он пишет и о травматических эффектах, связанных с «непрекращающимся переживанием (и проживанием) этого прошлого», и о противостоянии «между различными способами его восприятия и описания», и о ностальгии по советскому – о разрыве между «ностальгическим отождествлением с былым советским величием и болезненным ощущением его утраты…» (Заметим, что ностальгия по советскому прошлому стала в 2010‐е годы предметом обширных социально-гуманитарных исследований.) Однако основной тезис Калинина – это диагностирование политической ситуации, четко обозначившейся к этому времени: взятый в перестройку политический курс на разоблачение советского прошлого сменился официальной политикой, «направленной на позитивное перекодирование ностальгии по советскому прошлому в новый российский патриотизм, для которого советское практически полностью лишено какой-либо исторической специфики…»395 Калинин разрабатывает свой тезис на материале памятников, которые появились на улицах Москвы. У меня же возник вопрос: в этой новой ситуации, в 2010 году, являлось ли желание проснуться от «кошмара Истории» (высказанное в 2001 году при обсуждении мемуарной литературы) – желание перестать видеть себя активными участниками или жертвами истории (как это было в девяностые) – по-прежнему острым?
