совершенно нецензурные оскорбления царствующего дома.

– Вот как?

– Да-с. При свидетелях. Начать дело об оскорблении величества? Ещё можно в колдовстве обвинить. Или в воровстве. Две-три похищенные безделушки, найденные в его комнате, – вполне достаточно.

– А он умнее тебя. Политический заговорщик, колдун и вор не может быть воспитателем наследника престола. Другого достойного воспитателя у нас пока нет, так что придётся смириться с… э… странностями этого.

– А это желание? Вы же знаете, что случилось в Хаммельне.

– Все знают. Но это всего лишь легенда. Впрочем, там видно будет. Может быть, он и не захочет ничего особенного.

– Хм… полцарства и принцессу в жёны…

– От этого он уже отказался. Кстати, о принцессе. Проследи, чтобы Алисия с ним не встречалась. – Подумал и добавил: – И Фредерика тоже. Ни в коем случае.

– Почему? – вырвалось у пребывавшего не в своей тарелке кавалера. Алисия была единственной дочерью его величества, а Фредерика – признанной фавориткой.

Король поглядел на него, будто сомневался в умственных способностях доверенного помощника.

– Ты его хорошо рассмотрел? Семейные драмы мне не нужны.

– А, – наконец догадался кавалер, – понял. Будет исполнено.

Глава 5

На службах Эжен обычно спал, хотя с открытыми глазами это требовало определённого умения. Или выдумывал задачи. Или просто глядел в потолок, искренне жалея товарищей по несчастью, которые мучились в хоре. Всю долгую службу они должны были стоять. Он же всё-таки сидел. Правда, скамейка была неудобной и жёсткой, а спину держать полагалось прямо. Народу на праздничную службу пришло столько, что в обычно холодном, продуваемом всеми ветрами храме было душно. Пришлось даже приоткрыть одно из окон на хорах. От духоты спать хотелось ещё сильнее. Свечи двоились, троились… Так, допустим, на каждом подсвечнике 40 свечей, в храме – 24 подсвечника. Сколько всего свечей будет гореть в храме, если каждую свечу посчитать за две?

Дисканты замолчали. Забубнили басы из хора. И вдруг Эжен вздрогнул. Незнакомый голос поднялся над хором, разорвал колышущуюся духоту, взлетел к тёмным сводам. Голос пел что положено. Всё, что Эжен слышал тысячу раз, но впервые догадался, что это, может, не просто слова. «Ведь это правда, – говорил с ним голос, – ты спишь, а это всё правда. Она есть над этими закопчёнными сводами, над городом, над зимой и снегом».

Когда Эжен очнулся, служба уже кончилась. Миряне повалили к выходу, воспитанники, позёвывая, потянулись к внутренней двери, ведущей в корпус Академии. Толкаться со всеми не хотелось. Лучше пока остаться на месте. В толпе непременно пнут. Или подножку подставят.

С хоров ссыпались несчастные дисканты. Сегодня они были какие-то тихие, не бузили и не пихались. Чинно сошли все прочие. Над тёмными капюшонами возвышалась непокрытая светлая голова. Чужой, из мирян. Во-от кто, значит, пел-то. Интересно, откуда он взялся? Надо же, провожают до выхода. С чего бы такая честь?

– Спасибо, что спел с нами, брат.

Это, конечно, брат Серафим, у него все братья, что свои, что чужие.

– Лучше бы ты и впрямь был нам братом. Мир не для таких, как ты.

А это сам брат Леонид, регент. Этот своего не упустит. Заполучить этого парня в хор мечтает.

– И верно, такой дар беречь надо.

Это Арсений. Вечно Леониду подпевает, что в хоре, что в жизни.

Светловолосый дылда ничего им не ответил, только в дверях обернулся и спросил:

– Когда мне прийти?

– Приём начнётся часу в шестом, – сообщил Леонид, – только ради праздника родителей в Академию пускаем. Отроки разыграют мистериум, затем хор пропоёт кантату моего сочинения на торжественный случай, а после пристойные игры и развлечения.

Представлять мистериум Эжена не звали. В хоре он не участвовал, потому что медведь на ухо наступил. Ему даже повезло. Удалось раздобыть скамеечку для ног и устроиться около печки. В Академии топили скудно. Считалось, что прохлада в спальне и классах остужает кровь и проясняет мысли. Но Эжен, рождённый на юге, холод переносил плохо и рад был хоть немного погреться. Уселся у печки, прижался к ней щекой и попытался представить что-нибудь приятное. Хотя приятного в его жизни осталось мало. До окончания Академии ещё 1730 дней. Сегодняшний не считается. Мать не придёт, ибо, как жена господина королевского церемониймейстера, обязана присутствовать на святочном балу. Откупилась. Прислала роскошную бонбоньерку, всю в лентах и бантиках. Над бантиками полчаса смеялась вся спальня, а конфеты отобрали старшие.

Старшие нынче были взбудоражены. Прошёл слух, что скоро в Академию заявится человек из дворца, будет выбирать товарища самому наследному принцу. Во дворец хотели все. Младшие мечтали об избавлении от уроков и сладостях, которые наследному принцу небось позволяют есть сколько влезет. Старшие изображали солидность и вполголоса рассуждали о том, что эта должность – штука важная. Станет его высочество королём, а с ним и друг детства возвысится. Самые умные советовали не беспокоиться. Мол, выбор давно уже сделан. Должно быть, это была правда. Такие должности просто так никому не раздают.

Эжен погладил горячий и гладкий печной бок. Во дворце небось хорошо, тепло и не дует. Век бы так сидеть.

На специально сколоченном для праздника возвышении хористы пели кантату. Разодетые матери и солидные отцы из тех, кому святочный бал во дворце был не по чину, сидели на составленных рядами стульях и умилялись. За стульями, ближе к выходу толпились любопытные: послушники, истопники, кухонная прислуга, брат Серафим и вчерашний белобрысый дылда. Пришёл всё-таки. Должно быть, никогда мистериума не видел.

Но тут печное счастье закончилось. Кантату допели, и наступил черёд пристойных развлечений. Развлечения эти Эжен ненавидел всей душой и тихо надеялся, что его не заметят, позволят остаться у печки.

Однако брат-наставник Лука быстренько заприметил отставшую от стада овцу, подхватил под локоток, поставил в общий круг. Он был не злой, только не понимал ничего. Эжен стоял в кругу и следил, как тряпичный мяч пролетает мимо. В играх его не замечали, будто и вовсе нет никакого Эжена. И вообще не замечали. Впрочем, добиться этого было не просто. Вначале внимание на него, нескладного новичка, плаксу с противным южным выговором, обращали. Ещё как обращали. Но драться Эжен не боялся. Трусить и поддаваться значило для него предать погибшего отца. За драку в Академии карцер полагался всем, и правым, и виноватым, братья-наставники особенно не разбирали. Так что на людях к Эжену теперь приставали редко.

К несчастью, добрый брат Лука не унялся. Поглядев на игру, подошёл, шепнул что-то наставительное Роману дер Эсти фюр Лехтенбергу, признанному заводиле, который, будучи сыном придворного шталмейстера, на этот вечер тоже остался без посещения родителей. Роман улыбнулся и тут же с вежливой улыбкой бросил мяч Эжену. Эжен поймал и перебросил кому-то ещё. Он знал, добром это не кончится. И точно. Не успел оглянуться, как получил мячом по уху.