На площади перед храмом собрались на праздничную пляску юноши и девушки. Их было несколько тысяч — по одному на каждой плите. Все они были одеты одинаково, все в белом; на юношах были короткие опоясанные рубашки, на девушках — платья с оборками до самой земли, в талию, с длинными рукавами, как обычно, только с голым вырезом во всю ширину и глубину груди. Выстроили их по росту, двумя лагерями: справа молодые люди, а девушки слева. Управлял танцем безбородый жрец; он стоял на верхней ступени паперти, и в руках у него была палочка из слоновой кости.

Когда началась музыка, все застыли — и участники пляски на плитах, и громадная толпа кругом, на деревянных подмостках, на крышах домов, на немощеных обочинах площади; слышен был рев прибоя с набережной далекого Маима, порта Газы. На танцующих не колыхнулась ни одна складка; даже у оголенных девушек трудно было заметить дыхание. Безбородый жрец побледнел и ушел глазами в них, они в него; он бледнел все больше — казалось, что весь задержанный порыв этих тысяч сгустился в его груди и сейчас его задушит насмерть. Самсон и сам чувствовал, что кровь прилила к его сердцу, и, если это продлится еще несколько мгновений, он захлебнется. Вдруг этот жрец, быстро, почти незаметно, едва-едва поднял палочку, и все белые фигуры на площади упали на левое колено и выбросили к небу правую руку — одним движением, с одним отрывистым аккордом шороха, точь-в-точь. У десятитысячной толпы вырвался вздох или стон; Самсон пошатнулся и заметил, что облизывает кровь — так он закусил перед этим губу.

Вся пляска состояла из таких поворотов по мановению палочки, то резких, то плавных, и тянулась она недолго. Но Самсон ушел с праздника в глубокой задумчивости. Еще в передаче Семадар его поразила эта картина единой воли, стройно движущей тысячами. Теперь она подавила его своим колдовством. Он не мог бы высказать эту мысль, но смутно чувствовал, что тут ему показали главную тайну народов, создающих государства».

Эта церемониальность, сопровождавшая большинство проявлений интегрального национализма в Европе 20-х и 30-х годов нашего века, возводится Жаботинским в степень высшего принципа. Если мы уже видели выше, как Жаботинский говорит: «Высшее достижение массы свободных людей — это способность действовать всем сообща, как один, с абсолютной точностью машины», то в прочувствованном и проникнутом трагизмом некрологе «Урок смерти Бен-Иосефа» (1938), где Жаботинский оплакивает первого из казненных англичанами члена Бетара, он возводит церемонию как выражение величия — в степень высшего принципа человечества и даже видит в ней отличительный признак человека:

«Превосходство человека над животным — это церемония. Отличие культурного человека от дикаря — церемония. Каждая вещь в мире — церемония. Как проводится процедура суда, если не посредством церемонии? Председатель открывает заседание и предоставляет слово обвинителю, затем защитнику. А как вызывают свидетелей? Прежде чем выслушать свидетеля, спрашивают его имя, хотя оно известно; знают, что человек честен, и все же берут с него присягу; уверены, что другой свидетель — лжец, и все же и его приводят к присяге; а если забыли самую малую из церемоний — то приговор недействителен и подлежит обжалованию.

А что такое свобода? Разве не выражение известной церемонии? Выборы, хотя и проводятся по всей строгости и правилам самого демократического закона о выборах — если в урне найдется лишний бюллетень — пусть даже знают, что избранный в данном избирательном округе в любом случае пройдет подавляющим большинством голосов, будут признаны недействительными. Нет церемонии — нет свободы».

Другой аспект этого монизма направлен против классовых организаций в обществе. В юности, во время пребывания в Италии, Жаботинский сам свидетельствует, как мы уже видели, что находился под влиянием своих учителей-социалистов в Риме, и, хотя сам он никогда социалистом не был, чувствительность к социальным проблемам присутствует в его учении во вполне отчетливой форме. Однако эта чувствительность сосуществует у него с принципиальной концепцией, видящей в любой классовой организации — особенно в организации рабочего класса — частичные рамки, опасные для единства и сплоченности нации. Это сопротивление классовым рабочим организациям и социалистическому движению обострилось, понятно, оттого, что основными противниками Жаботинского в сионистском движении были рабочие партии, укрепившие в те годы свое руководство еврейской экономикой и обществом в подмандатной Палестине благодаря своей поселенческой и кооперативно-промышленной деятельности. В результате и стиль борьбы Жаботинского обострялся порою до того, что в сборник его статей «О вопросах труда», появившийся в 1933 году, включены статьи под названиями «Красная свастика», «Да, сокрушить!» и т. п.

Однако стоит пройти мимо этих риторических ноток, вызванных обострением политической борьбы, в которой и другая сторона, в конце концов, не оставалась в долгу. Что важно — это принципиальный подход Жаботинского к этим проблемам, так как мы рассматриваем не только тактические и полемические позиции, но и четко сформированное мировоззрение, проистекающее из основных положений европейского интегрального национализма.

По мнению Жаботинского, выраженному в статье под названием «Класс», любая концепция, отводящая рабочему классу центральное место, реакционна в своей основе, так как задевает, как было сказано, первичность национального единства. С этой точки зрения Жаботинский не делает различия между коммунистами и социалистами, сталинистами и социал-демократами и требует от национального движения беспощадной борьбы как с теми, так и с другими:

«Я не верю в разницу между коммунизмом и прочими видами социализма, основанными на классовых взглядах… Разница, заметная между этими двумя лагерями, целиком заключается в темпераменте: эти торопятся более, а те более медленны — «разница», не стоящая и капли чернил, потребных на ее описание».

Оперативные выводы из этой концепции, не видящей разницы между демократическим социализмом и большевизмом, в немалой мере продиктовали тактику движения Бетар в его борьбе с гегемонией рабочих партий в ишуве 30-х годов. Но в теоретическом плане это категорическое отрицание любых форм классовой организации требовало принципиального ответа на вопросы организации труда в обществе, ответа, который преодолел бы не только «классическую» классовую борьбу, но и всякую иную концепцию, допускающую организованную профессиональную борьбу рабочих. В этом — источник концепции Жаботинского относительно обязательного национально-государственного арбитража, который заменил бы классическую классовую и профессиональную борьбу. Для концепции Жаботинского об арбитраже характерно, что третейский суд воспринимается им не как орудие, решающее исход профессиональной борьбы между работниками и работодателями, а как нечто, долженствующее заранее заменить эту борьбу, переговоры и забастовки. В статье, опубликованной в варшавской газете «Хайнт» (1928) под названием «О сионистском нэпе (Статья вторая)», Жаботинский говорит:

«Проблема должна быть разрешена