века, которой он посвящает созданный в 30-х годах роман «Пятеро», написанный по-русски. Жаботинский удачно отразил единственный в своем роде характер этого города; и в «Автобиографии» он пишет об Одессе: «Этот город возник на пустом месте лет за сто до моего рождения; его жители бегло говорили на дюжине языков, не зная как следует ни одного из них». Среди факторов, наложивших отпечаток на его детство, он называет дух Одессы, «легкомысленного города, подобного которому я не видел… Ничто не сравнишь с Одессой с ее мягкой веселостью и легким опьянением, разлитым в воздухе, без тени и намека на душевные комплексы и нравственные трагедии». Несмотря на смерть отца и денежные затруднения, постигшие семью в результате этого несчастья, в доме сохранилась атмосфера просвещения и космополитизма. С помощью отцовской библиотеки и при поощрении членов семьи Жаботинский еще мальчиком познакомился с европейской — и особенно немецкой — культурой, столь привлекавшей образованное одесское еврейство того времени. Еще будучи подростком, он переводил стихи с иврита и английского на русский, а затем, по инициативе родных, поехал изучать право в Швейцарию и Италию.

По его собственным словам, он впервые столкнулся с сионизмом в период своих занятий в Берне, когда пришел в студенческий клуб на лекцию Нахмана Сыркина о социалистическом сионизме. По этому случаю, пишет Жаботинский, он сам произнес свою первую сионистскую речь. Об этом событии он сообщает в «Автобиографии»:

«Я говорил по-русски, следующим образом: «Не знаю, социалист ли я, так как до сих пор не был знаком с этим учением; но я, несомненно, сионист, ибо евреи — народ никудышный, соседи его ненавидят, и по заслугам, в диаспоре его ожидает всеобщая Варфоломеевская ночь, и единственное его спасение — ехать в Палестину».

Возможно, не следует придавать большое значение этому отчету — в частности отрывку, где Жаботинский заявляет, что еврейский народ ненавидят «по заслугам», — но тот, кто желает уже здесь, в словах юноши, которому не исполнилось и двадцати лет, найти начало обостренного понимания угрожающей евреям страшной катастрофы, имеет перед собой это собственное свидетельство Жаботинского, хотя и гласящее, что в то время он совершенно не занимался сионистской деятельностью.

Ибо основное влияние, сформировавшее его интеллектуальный облик, оказала на Жаботинского Италия, куда он поехал после Швейцарии и где провел около трех лет. Италия, а не Россия способствовала формированию его духа. В «Автобиографии» он говорит:

«Если есть у меня духовная родина, то это — Италия в большей степени, чем Россия… Со дня моего приезда туда я растворился среди итальянской молодежи и жил ее жизнью, пока не оставил Италию. Мое отношение к проблемам нации, государства и общества полностью сформировалось в те годы под итальянским влиянием; там я научился любить искусство архитектуры, скульптуры и живописи, а также латинской музыки… В университете моими учителями были Антонио Лабриола и Энрико Ферри, а веру в справедливость социалистического строя, которую они воспитали в моем сердце, я сохранял как нечто само по себе разумеющееся, пока она не рухнула до основания при виде «красного» опыта России. Легенда Гарибальди, сочинения Мадзини, поэзия Леопарди и Джусти обогатили и углубили мой поверхностный сионизм, превратив его из инстинктивного чувства в мировоззрение».

Итак, итальянский национализм с его пафосом и риторикой, с героикой добровольческих легионов Гарибальди более, чем непосредственное соприкосновение с проблемами и бытом еврейского народа, сформировал национальные взгляды Жаботинского. Вместе с этим его политическое и эстетическое чувство подвело его к истокам кризиса, уже ощутимого в атмосфере либеральной и утонченной Италии конца века, указав на связь между новыми эстетическими течениями типа футуризма и зарождением итальянского фашизма:

"Если бы меня попросили охарактеризовать одним словом то общее, что объединяло все конкурирующие течения политической мысли в среде (итальянского) общества, я выбрал бы старый термин, что уже тогда был притчей во языцех, а ныне стал пугалом и чем-то прямо «трефным» в глазах итальянской, да и мировой молодежи: «либерализм». Понятие широкое, расплывчатое ввиду самой этой широты, мечта о порядке и справедливости без принуждения, общечеловеческое видение, сотканное из жалости, терпения, веры в доброту и честность, лежащие в основе людской природы. Тогда в воздухе еще не ощущалось ни малейшего намека на тот культ «дисциплины», что вылился впоследствии в фашизм; если в моей памяти и сохранились признаки, предвещавшие уже тогда приближение какой-либо перемены ветра, то это предвестие касалось еще не Муссолини, а Маринетти: того литературного и философского течения, что назвало себя (да и то лишь несколько лет спустя) именем «футуризм» — течения, чьей исторической ролью являлось, возможно, служить введением к учению Муссолини…

Среди моих товарищей-студентов… уже раздавались голоса: «Придет день, и мы пошлем к чертям этих туристов (упрямо видевших в Италии всего лишь музей). Именно наша новая жизнь, именно заводские трубы — это подлинная Италия»… В этих идеях как бы слышались ранние отзвуки учения Маринетти: рев самолета прекраснее переливов неаполитанской мелодии, будущее лучше прошлого; Италия — это страна промышленности, страна автомашин и электричества, а совсем не место для прогулок бездельников со всего мира, ищущих эстетических развлечений; новый итальянец — это человек порядка, организатор, тщательно ведущий свою бухгалтерию — строитель и завоеватель, упорный и жестокий. Вот первоисточник фашизма».

В какой мере Жаботинский уже в начале своего пути разделял это критическое отношение к тому, что казалось ему бессилием классического либерализма, и насколько пессимистически он относился к эффективности его ценностей, можно видеть из опубликованного им в 1910 году фельетона: «Homo homini lupus» («Человек человеку — волк»). Здесь Жаботинский весьма резко осуждает концепцию классического гуманного либерализма, согласно которому «тот, кто долгое время терпел мучения со стороны более сильного, не станет угнетать слабейших». Приведя в пример поляков в Галиции, угнетаемых австрийцами, но в то же время угнетающих украинцев, Жаботинский пишет:

«Мы часто строим самые розовые надежды именно на том, что такой-то народ сам много вытерпел — «значит», он будет сочувствовать и понимать, ему совесть не позволит обидеть слабого той же обидой, под которой недавно кряхтел сам. Но и это, на проверку, одни словеса… Это только в Ветхом завете написано: «Не притесняй инородца, ибо и ты был инородцем в земле Египетской». В теперешней морали этому слюнявому гуманизму нет больше места».

Ранние отзвуки «святого эгоизма» школы итальянского национализма слышатся в этом фельетоне, совершенно не затрагивавшем еврейский вопрос. Это важно в теоретическом плане, помогая понять, что изложенная позднее при обсуждении острых еврейских проблем 30-х годов концепция Жаботинского относительно «железной стены» еврейского национализма является не только специфической реакцией на страшные