«с необъяснимым безразличием», которое могло только поощрить революционеров в других странах, особенно в Королевстве обеих Сицилий. Стурдза не сомневался, что своевременные жесткие меры со стороны великих держав вынудили бы испанских революционеров отступить и предотвратили бы беспорядки в Италии. Однако из-за «равнодушия» и «недобросовестности» союзников Россия в одиночестве противостоит тайным обществам Лондона и Парижа (предполагаемым спонсорам бунтовщиков) и может положиться только на себя[468]. Стурдза доказывал, что предложенный Австрией договор великих держав о подавлении революций лишь превратит другие страны в инструменты австрийской политики. Не доверял он также планам Вены восстановить «порядок» в Обеих Сицилиях без проведения там реформ: Россия могла бы позволить Австрии действовать по своему усмотрению, но не должна участвовать в столь откровенной и циничной поддержке правителей, попирающих интересы управляемых. Ему казалось предпочтительным неформальное соглашение, согласно которому правительства и народы были бы союзниками в защите порядка, тогда как австрийская идея, напротив, «обострила бы конфронтацию» между ними[469] и сплотила бы в единый фронт всех мятежников Европы и Латинской Америки. Его альтернативным предложением было соглашение о гарантии неприкосновенности существующих в Европе границ и политических институтов, а также действующих законов в области международного права (которые, кстати, испанская конституция нарушала), об обеспечении выполнения этих условий с помощью вооруженных сил и о созыве конференции с целью усовершенствования европейской системы на основе принципов Священного союза. Однако, повторял он, только фактическое нарушение международного права может служить основанием для вмешательства во внутренние дела других государств. Внутренне возмущенный союзниками, особенно Австрией, он чувствовал, что Россия жертвует своим достоинством и интересами всего человечества ради фантома союзнического единства. Вместо того чтобы дискутировать с Веной, России следует предложить план коллективных действий или, в случае необходимости, действовать в одиночку[470].

Когда в конце 1820 года конгресс переместился в Лейбах, Каподистрия вновь попросил Стурдзу сделать общий обзор для переговоров. Прогноз его был мрачен. Он сомневался в способности крупных конференций решать проблемы, отмечая, что собравшимся монархам лучше было бы вернуться по домам, и жаловался на неравенство сил между «старой и новой системами». Стойкими приверженцами старой системы были Россия, Пруссия (находившаяся, однако, в опасной близости к конституционализму) и Австрия, а также, если «поискать союзников в микроскоп»[471] – Дания, Ганновер, Саксония, Гессен, Сардиния и Папская область. Против них выстроились Британия, Франция, Швеция, Испания, Португалия, Бавария, Вюртемберг, Баден, Нидерланды, Королевство обеих Сицилий и страны Америки. Помимо столь внушительного количества поддерживающих ее стран, «партия конституции» популярна во всем мире среди тех, кто говорит на лингва франка, она доминирует в области финансов, торговли, на флоте и в науке. Религия – слабое сдерживающее начало для «безудержного стремления к всеобщей эмансипации», особенно с тех пор, как новые революционеры, в отличие от своих якобинских предшественников, научились использовать язык веры. Ввиду этого угрожающего наступления сил зла Стурдза считал мирное соглашение с Неаполем краткой, но жизненно необходимой передышкой в сражении с революционными силами, больше похожем на цепь поражений[472].

В какой степени Александр I разделял идеологию Стурдзы, и как император воспринимал его советы? Оба были религиозны, убеждены в мессианской роли России и обеспокоены европейской политикой после 1815 года, поскольку оба были категорически против революций, но склонялись к конституционализму. Однако Александр I рассматривал конституционализм как альтернативу старому режиму и пытался установить его во Франции, Польше и Финляндии, в то время как Стурдза отвергал современный либерализм и ностальгически обращался к более ранним вариантам представительной власти. Их взгляды на внешнюю политику также были различны, так как Стурдза, будучи российским и греческим националистом, относился к Западу с большим недоверием. Он поддерживал Священный союз, но в 1820 году противился превращению России в орудие реализации планов Меттерниха. Стремясь использовать мощь России для очищения Запада, он заботился о том, чтобы оградить ее от западных религиозных и политических идей.

В Александре I жили рационалист и мистик, которые постоянно друг с другом конфликтовали; для Стурдзы и рационализм, и мистицизм были признаками современной дисгармонии между Богом, обществом и человеком. Его старомодные убеждения требовали от человека принятия традиции и судьбы. Сами по себе парламентаризм и свобода слова не вызывали у него возражений (представительные органы существуют и в традиционных государствах, а свободные политические высказывания опасны тогда, когда граждане получают атеистическое воспитание), но только до той поры, пока они не препятствовали восстановлению благочестивого общества и не проявляли разрушительного рационализма. Стурдза постоянно стремился выделить из своих идей всеобъемлющие универсальные истины. Так, отстаивая необходимость одинаковых подходов к образованию и цензуре в России и Германии, он видел в Священном союзе средство от всех болезней современного общества. Однако при рассмотрении этих вопросов, как отмечает историк Карл Бринкман, ему не хватало гибкости и воображения, а его практические предложения были тщательно продуманы в отношении цензуры, но недальновидны почти во всем остальном [Brinkmann 1919: 89–90].

В идеологии Стурдзы, в отличие от Александра, не было противоречий, ее различные компоненты соединялись в единое целое. Такая цельность убеждений привлекала интеллектуально и эмоционально изменчивую натуру Александра (особенно когда эти убеждения совпадали с его собственными). К тому же взгляды Стурдзы служили альтернативой умеренному прагматизму Каподистрии и реалистичной политике Меттерниха, которой придерживался Нессельроде. Вследствие этого Александр продолжал ему благоволить даже после скандала с «Запиской» и, как уже говорилось, приглашал его в Троппау. Возможно, свою роль сыграло и то, что Стурдза не был ни карьеристом, ни членом какой-либо фракции, и потому излагал свои взгляды без задних мыслей. Тот факт, что 1819–1821 годы он просидел, замкнувшись в себе, в белорусском поместье, как и его отсутствие на конгрессе в Троппау, подтверждают, что он был человеком искренних убеждений.

Данные Стурдзой советы не принесли немедленных ощутимых результатов. Его предложения о Священном союзе были благосклонно восприняты монархом, но позже затерялись среди более конкретных вопросов, обсуждавшихся в Троппау[473]. В конце концов, он предлагал политические изменения внутри страны – шаг, на который сам Александр никак не решался, – и такую внешнюю политику, в основных положениях которой союзники России не видели смысла. Его значение в качестве советника заключалось не в предложении конкретных действий, а в проницательном анализе и идеологической уверенности, которая привлекала императора, оказавшегося в замешательстве перед лицом политических проблем и снедаемого метафизическими сомнениями. Как писал об этом в письме к Стурдзе Каподистрия, «Его Величество <…> находит [в вашем меморандуме] мысли, или скорее, вдохновляющие идеи, которые исходят из его сердца и занимают его ум» (курсив мой – A. M.)[474]. Подобно Сперанскому