Группа, которую сейчас вел Куйбышев, насчитывала свыше трех тысяч штыков, почти девятьсот сабель и была пестрой по национальному составу: преобладали русские и украинцы, но много было узбеков, таджиков, казахов, киргизов, туркмен, татар, латышей, белорусов, поляков и венгров. Все они верили в необходимость этого трудного похода, никто не жаловался. Стойко переносили жажду. Весь этот разноликий отряд как бы слился в одно целое, его спаяла твердая воля их командира, который ободрял шутками, добрым советом. Его уважали за храбрость и дерзость ума. За то, что он не знает усталости. За его страстное желание очистить Советский Туркестан от белой армии. Он ел из одного с ними котелка, первым хватал винтовку и бросался в атаку, будто рядовой красноармеец. И хотя по уставу его поступки трудно было оправдать, но они поднимали дух у бойцов, снимали страх и усталость.

Он был прекрасен на своем скакуне Воронке, в кожанке и кожаной фуражке со звездой, в кожаных галифе — будто рыцарь в черных стальных доспехах.

А как задушевно пел Куйбышев русские народные песни у вечернего костра в Казанджике! Можно было слушать без конца.

Ах, как по мосту-мосту, по калиновому,

Уж как шел-прошел детинка, голубой на нем кафтан,

Полы машутся, раздуваются,

Миткалинная рубашечка белеется.

А на шейке-то платок — словно аленький цветок,

А в кармане-то другой — итальянский, голубой,

Ему сшила-подарила красна девица-душа.

Красна девица-душа, Авдотьюшка хороша!..

Он просил подпевать ему, и все постепенно запоминали слова. И лилась широкая песня к чужому звездному небу, и думалось, что в песне этой что-то вечное, неумирающее, прочное, как сам народ. В ее незамысловатых словах крылись безудержное веселье, буйная русская силушка, и, наверное, жила-была когда-то та самая Авдотьюшка, и сложили про нее и про детинку песню...

Или же читал наизусть своего «Гайавату», завораживая образами незнакомой жизни, своим звонким голосом:

Погребен топор кровавый,

Погребен навеки в землю,

Тяжкий, грозный,

Повабыты клики битвы, —

Мир настал среди народов,

Мирно мог теперь охотник

Строить белую пирогу,

На бобров капканы ставить

И ловить сетями рыбу...

Теперь он, стиснув зубы, ведет обходную группу в неизвестное. Пляшут свой сумасшедший танец желто-серые вихри, и трудно отличить день от ночи. Нет конца пути. Сто десять верст по двадцатиметровым барханам растягиваются во все пятьсот. Ветер сразу же заметает следы, опасно отойти от колонны в сторону хотя бы на несколько шагов: кричи не кричи, тебя все равно не услышат. И выстрелов твоих не услышат. Красноармейцы тяжело дышат, задыхаются от летящего в лицо песка, к которому вдруг прибавился мелкий, колючий снег. Они прячутся за коней и верблюдов, но это мало помогает. Животные еле идут, низко опустив головы. Их все время приходится понукать, бить плетью. Верблюды ревут, плюются, поворачиваются против ветра.

Бредут, шагают по глубокому песку истерзанные бурей люди, полумертвые от усталости, от жажды, падают в изнеможении, лежат, уткнувшись лицом в песок. Не легко тащить за собой шестнадцать орудий и тридцать девять пулеметов «максим».

А мороз все набирает силу, обжигает легкие, разрывает грудь. Кто-то не перенесет этого похода, не дойдет до цели... Остальные должны дойти. Должны!..

Куйбышев ехал впереди всех. Первая пуля предназначалась бы ему, но его это мало беспокоило. Он начинал догадываться, что проводники-туркмены заблудились. Все чаще и чаще поднимаются они на вершины барханов и надолго застывают там, вглядываясь в желтую мглу.

— Почему отряд остановился? — спросил он у Сергея Тимошкова, заметив, что верблюды ложатся на землю.

— Мы потеряли ориентировку, — прокричал в ответ Тимошков, стараясь заглушить шум ветра.

В самом деле, заблудились... Где-то сбоку должна быть железная дорога. Не так уж далеко и государственная граница. Очень легко в этом желтом тумане забрести в Персию, где англичане.

Тимошков был обескуражен. Воды в бочонках осталось совсем мало.

— Что делать, Валериан Владимирович?

— Объявите большой привал. А я с небольшой группой конников отправлюсь на разведку. С места не снимайтесь, пока не получите от меня письменного приказа. Прошу двадцать всадников.

Его конь поднялся на высокий бархан, заросший черным саксаулом. Перед Куйбышевым была пустыня, затканная колеблющимся пыльным маревом. По сторонам едва угадывались силуэты других барханов, высоких, как горы.

Он смотрел во все глаза, но ничего не мог рассмотреть.

Куда ехать? Нужно оставить на верхушках барханов какие-то ориентиры, видимые издали, чтоб не потерять отряд на обратном пути. Ну хотя бы повесить белые тряпки.

Остервенелый ветер пронизывал Куйбышева насквозь. Но холода он не чувствовал. Опять создалась безвыходная ситуация.

Он повел отряд в пустыню. И завел. Но странное дело: он не испытывал сейчас раскаяния. Знал: по-другому было нельзя, невозможно. Песчаный ураган — дикая случайность, ее надо преодолеть, как преодолевал до этого еще более дикие и несуразные случайности.

В нем беспрестанно клокотала неукротимая сила. Понимая, что другие устали, вымотались, сам он усталости не испытывал. Она, усталость, была где-то там, внутри, но ее сейчас не надо принимать в расчет. Когда-нибудь потом она скажется, напомнит о себе изношенным сердцем, но перед лицом вот этой мертвой зимней пустыни он не имеет права на усталость.

И еще он знал за собой нечто такое, чему просто нет объяснения: он всегда как бы угадывал выход из любого, самого запутанного положения. То был своеобразный инстинкт, выработанный годами опасности.

— В той стороне должен быть северо-восток, — сказал Куйбышев разведчикам. — Нужно скакать туда.

И они поскакали, выбирая глинистые участки, где ехать было легче.

Ехали и час, и два. Лошади выбились из сил. Валериан Владимирович вылез из седла и, оставив коня на разведчиков, стал осматривать окрестности. Это заняло еще несколько часов. Но он был неутомим. В конце концов наткнулся-таки на след арб. Это было спасение.

Выдрал страницу из полевой книжки, написал донесение Тимошкову: «След арб, по-видимому, ведет на станцию Айдин. Он все время направляется на северо-северо-восток. Карта, по-видимому, верно изображает дело. Мы едем дальше, но ввиду необходимости спешить я счел нужным послать это донесение. В направлении, в котором мы едем,