глава У Минъюэ. Он вытащил ее из бездны безумия, в которую она провалилась, он умело руководил адептами и выстроил защитный круг, он оберегал раненых и ослабевших и сам же пострадал, когда, измученный, не удержал защиту и попал яогуаю на клыки.

И веер его оказался при этом весьма грозным оружием.

Чжунай ощутила слабую жалость и некоторое уважение: этот человек точно мог постоять за себя, не забывая и о подчиненных. Предложить ему обезболивающее зелье показалось правильным и логичным поступком. Кто же знал, что этот наглец будет расточать ей похвалы, будто не лежит раненый на заваленной ошметками трупов поляне, а пишет изысканное письмо, как жених невесте в пору ухаживаний?! Не успев придумать достойный ответ, Чжунай почла за лучшее сбежать и поскорее увести своих адептов, но из памяти никак не желал уходить бархатистый, спокойный голос: «Ваша доброта, дева Чу, может сравниться только с вашей красотой. Пусть в озерах ваших глаз отражаются самые прекрасные цветы земель Чу Юн».

Да как он смеет, она ведь ему уже отказала?! Какими же упертыми бывают мужчины!

А через несколько дней отцу пришло приглашение на Совет кланов, и Чжунай собралась было настаивать на своем присутствии, когда отец внезапно сам приказал ей идти с ним. Взяли даже Хэпина, который проявил неожиданную твердость и вытряс из сестры подробности ночной охоты, а потом долго сидел в библиотеке в поисках сведений о подобных «волне» явлениях. На Совете Чжунай смогла в полной мере насладиться ярмарочным представлением с отцом в роли шута. Он вел себя исключительно высокомерно, нарывался на грубость и даже оскорблял присутствующих (на месте Чжао Шаюя или Вэй Юншэна Чжунай бы давно вызвала его на поединок и заставила отвечать за свои слова), а в конце и вовсе проявил вопиющую недальновидность и отказался участвовать в разведке и изучении «волн». Глупец со свиным мозгом![377] Неужели непонятно, что подобное поведение вызывает подозрение и отношения с другими кланами надо строить совсем иначе?!

Однако глава У, ведущий Совет, оставался спокоен, как бы ни пытался глава Чу вывести его из себя. Бледный, еще явно страдающий от раны, но доброжелательно-уверенный, он отражал все словесные атаки и целеустремленно отстаивал свою позицию. Дребезжавшая в присутствии отца струна затихала, стоило Чжунай взглянуть на У Иньлина, и после нежно звенела, будто спрашивала разрешения. Под конец Совета, когда У Иньлин вступился за Чжунай, она и вовсе выдала целую музыкальную фразу – медленную, робкую, но чистую. У Иньлина не хотелось больше презирать; теперь Чу Чжунай видела: ему не нужны советники, чтобы править кланом; смеяться над его оружием после виденного на охоте и вовсе было глупо; ненавидеть его – тем более не за что. Среди всех людей, окружавших Чжунай с детства, он стал первым, вызвавшим не презрение, страх или равнодушие, а что-то иное. Этому чему-то Чжунай даже названия дать не могла: будто стоит произнести определенное слово – и все между ними неотвратимо изменится.

С Совета она увезла звучащую в душе нежную музыкальную фразу, ощущение спокойствия от взгляда глаз красного феникса[378] и твердую уверенность в том, что отец скрывает что-то страшное. Чжунай догадывалась об этом и раньше: вся история с присоединением серебряных и железных рудников Цинь Сяньян была довольно мутной, но откровенная неприязнь и намеки Вэй Юншэна усилили ее подозрения во сто крат.

В архиве было надежно спрятанное помещение, дверь которого покрывали печати невидимости – но, очевидно, настроенные на кровь правящей ветви, потому что открыть ее Чжунай смогла с первого раза. Отцу явно был нужен туда постоянный доступ, детей он в нарушении правил не подозревал: конечно, куда им с наказаниями за лишний вздох! – потому и не стал возиться с более сложной, настроенной на определенного человека защитой. Чжунай провела бессонную ночь за свитками и бамбуковыми дощечками и к рассвету уяснила одно: если прочим кланам известна хоть малая часть открывшейся ей правды, они имеют полное право ненавидеть главу Чу Юн – даже больше, чем Первого императора, посадившего их на цепь. Не желай Чу Мидянь неограниченной власти и могущества, он не решился бы на непростительное и в итоге, играя с огнем, обжег сам себя[379]. Многочисленные жертвы, усиление императорской власти, притеснение совершенствующихся – неужели призыв и пленение бога стоили этого? Чжунай крепко зажмурилась, не в силах представить себе, как можно просто помыслить о том, чтобы пленить бога и удержать его.

«Но разве ты не пошла бы на любой риск, желая обрести свободу, силу и власть?» – внутренний голос звучал сейчас особенно гнусно и мерзко. Чжунай затрясла головой, в отвращении отшвыривая документы. Нет, нет, нет. Вот она, та грань, которую никогда нельзя переходить. Никогда.

«Я никогда не стану такой, как мой отец».

Дрожащими руками она разложила все по местам, едва ли заботясь о правильном порядке и хронологии, а потом… Потом просто позорно сбежала, не желая видеть, знать, чувствовать чужую алчность – алчность, что однажды могла стать и ее. Хватит. Пора разорвать этот круг, ведь и так все вокруг – ложь. Ложь! Все нынешнее благополучие клана, все кругом построено на лжи и крови! Не будет удивительным, если однажды Цинь Сяньян придет требовать свое: уж больно глава Чу Юн стремился сбросить на них ответственность за Сошествие гор, уж больно радостно потом присвоил рудники и почти сто лет наживался на чужом богатстве.

Несколько дней Чжунай металась по Бамбуковой Крепости, не зная, куда себя деть, как забыть или как научиться жить с узнанным; отца и старейшин видеть было невыносимо, ни с кем из адептов она так и не сблизилась, рассматривая их исключительно как подчиненных, а общества брата она никогда не искала и сама. К тому же тот взялся тушить огонь охапкой хвороста, при каждой встрече вспоминая о благородстве и вежливости У Иньлина, даже не замечая, как взлетает до небес напряжение его сестры после каждого такого разговора.

Да разве посмотрел бы У Иньлин в ее сторону, разве говорил бы с ней уважительно и с приязнью, узнай он всю правду об истинных виновниках Сошествия гор? Чу Юн – подлецы и предатели, так чем она лучше? Разве может в саду, полном апельсиновых деревьев с кислыми плодами, вырасти хоть одно со сладкими?[380]

Мелодично звеневшая струна подсказывала: и посмотрел бы, и заговорил, и свет его глаз не померк бы от разочарования или ненависти. И от этих мыслей было еще хуже.

Чжунай не знала, до чего довела бы себя в конечном счете такими мыслями: однажды ночью она проснулась от далекого грохота. Открыв глаза, увидела красноватые всполохи, мечущиеся по стенам и потолку, и, резко соскочив с кровати и выглянув в окно, замерла.

Темную южную ночь прорезали огненные вспышки: из черноты неба на Бамбуковую Крепость сыпались пылающие шары, которые, попав в цель, рассыпались фонтанами искр. Несколько зданий уже горело, а шары все падали и падали, и во вставшем над рекой зареве носились силуэты на мечах: то устремлялись вниз хищными птицами, то взмывали вверх, подхватывая с земли растерянных людей и, перерезая одним взмахом горло, бросали трупы в реку, уже красную от крови.

Мятеж?! Война?! Но как, почему?.. Кто из кланов оказался так безрассуден, что рискнул нарушить мирный договор и напасть на соседей?

Сжавшись за плотными занавесями, Чжунай оцепенело смотрела на то, как пылает все, что было знакомо ей с детства. И вдруг подхватилась: что это она? Надо скорее к отцу, он уж точно должен знать, что происходит!

Быстро накинув верхнее одеяние и впрыгнув в сапоги, она выхватила меч и побежала в дальнее крыло. Везде горели лампы и факелы, метались слуги и адепты. Отец нашелся в своих покоях: он судорожно вытряхивал из ларцов драгоценности, редкие благовония и свитки.

– В чем дело? – крикнула Чжунай с порога. – Кто на нас напал?

– Кто же еще, как не проклятые горные твари? – выплюнул Чу Мидянь с искаженным от страха лицом. – Я думал, эти трусы из Цинь Сяньян давно подохли от голода и холода в своих пещерах, а они, оказывается, просто выжидали!

Цинь Сяньян?!

На Чжунай накатило странное оцепенелое спокойствие. Тогда все понятно. Пострадавший и оскорбленный предательством и недоверием клан явился вернуть свое и, как видно, привел с собой