пупка на животе всё ниже и ниже, замирая, но следуя в чётко заданном направлении, пока не застыла промеж ног, накрыв всё, что там таилось. Ещё никто не смел прикасаться ко мне так откровенно и бесстыдно. Но охваченная острым стыдом, я испытывала и нечто иное, не менее острое и вызывающее полную неспособность к сопротивлению. Ощущение своей подвластности ему и жажду ласк, а не их отторжение.

— Как всё в тебе прекрасно, нежно, будто ты из живого и горячего шёлка. Хочу тебя, моя чистая девочка. Но не бойся, всё произойдет только по твоему желанию, или не произойдёт. А твоё желание, пусть оно созреет, хотя я его уже чувствую и не думаю, что ждать придётся долго… — он прижался лицом к моему животу. Я закрылась руками. И лицо и вся я целиком полыхали так, что мною можно было зажечь дрова в костре. Хорошо, что он не видел этого полыхания. Полуявь растворяла в себе все краски в единой блёклой монотонности. Но он почуял и прижал ладонь к щекам.

— Не волнуйся так. И не бойся. Я не трону.

Но разве я боялась? И то, что испытывала, было ли это стыдом или томлением, или тем, чему я не знала словесного определения. Стыд — то, что испытывать неприятно, а я буквально таяла от немыслимого ещё вчера чувства близости к нему.

— Я хочу чистоты. Мне не нужны продажные девушки, как бы они ни прельщали своим умением. Я дам тебе всё и свою верность дам. Никому не давал, а тебе дам. И покорность твоим желаниям. Будешь меня любить? — Он повторно положил меня к себе на грудь, продолжая гладить то, чем мечтал завладеть.

— Я люблю тебя, — призналась я, — с первой встречи. А со второй встречи я уже мечтала прикоснуться к твоему лицу губами, а потом… вот так лежать на твоей груди… Я хочу быть вместо Гелии, а не вместе с ней.

Его пальцы играли и, казалось, что он уже весь во мне, давно, везде… Я услышала свой собственный стон- всхлип, и будто это была не я, так он был странен мне самой и не подконтролен моей воле. — Я не боюсь тебя. И никогда не боялась. Даже когда ты обыскивал меня в машине, мне было щекотно и не страшно. Но зачем ты пихнул меня так сильно?

— От досады, что не удалось тебя с собой увезти в тот раз. Не рассчитал, если честно.

— Но что было бы, если б увёз?

— То, чего ты сейчас и не представишь. У меня там всё было бы прекрасно, и всё бы уже произошло.

— Было бы хорошо?

— Ты даже не понимаешь своей чувственности, своего совпадения со мною. А я-то понимаю. Чтобы ты ни думала обо мне, но я стал почти монахом в последнее время. И пока не встретил тебя, реально хотел уже исключить до неопределённого будущего всю эту, так называемую, любовную составляющую в своей жизни здесь. Поскольку никакой любви у меня и не было. Все эти взаимные корчи нашей жизни с Гелией уж никак на любовь не тянут. Хорошо, что ты во всё уже посвящена, и мне не надо корчиться уже с тобой, что-то там скрывая, что-то изображая ради обмана. Никакого обмана по отношению к тебе нет. И не будет.

— Я не понимаю Гелию. Ты прекрасен. Я тоже чувствую своё совпадение с тобою во всём. В мыслях. В желании…

— Оно у тебя есть? — спросил он и прижался к моим губам, раздвинул их языком, и мне нечем стало дышать… Тело, бывшее до этого как скрученная пружина, туго сжатое непривычной и пугающей отчасти ситуацией, плавно распрямилось и расслабилось, размягчилось, сделалось лёгким. И вроде бы куда-то падало или, напротив, парило… Едва касаясь моей кожи, полукружий грудей скользящими пальцами, он изучал меня, держась на своём локте. Призрачный свет был вполне достаточен, чтобы мы видели друг друга. Желая сделать ему приятное в ответ на его чудесные ласки, я гладила его грудь с шелковистыми волосками на ней, забравшись под его рубашку, касаясь напрягшихся сосков, но он не давал мне проявлять активность и сдерживал, ему хотелось говорить и не хотелось спешить ни в чём.

— Не знаю, что в тебе есть. Но ты вызываешь во мне желание быть с тобой открытым. Я, похоже, влюбился как в юности. Вообще-то, я закрытый человек. Этим и отталкиваю многих. Я умею подчинять людей. Тебе же хочу подчиниться сам. Что означает твоё имя?

— А твоё?

— Моё? Версий много и все спорные. Всё зависит от того, на чьём языке произнесено имя первоначально, а чей язык потом исковеркал. Я не люблю своего имени. Мать назвала. Мне нравится другая версия. Радослав. Радостный и славный. Но уже никто меня так не зовёт. В базе данных я Венд. Рудольф Венд. Когда-то это было имя одного древнего и божественного прародителя северного племени вендов или венедов, а потом уж его присвоили себе племена чужие, в которых сами венеды растворили свою кровь. У моего отца язык был другой, чем у матери. То есть я двухсоставный. Иные считают, что смешение кровей всегда плохо. Рождаются дети с большим количеством мутаций. Я же думаю, что плохо тогда, когда люди живут без любовно. Любовь — она и есть высшая разрешительная инстанция на соединение. Не примитивная похоть, не извращение, понятно, а любовь. Подлинная.

— Ты в самом деле со звёзд? Или это какая-то странная игра? Как возможно такое? Звёзды такие маленькие. Редкие мерцающие точки.

— Нет, это огромные запредельные миры.

— Там живёт Надмирный Свет?

— Ну, не знаю я, где он живёт. И что это ваш Надмирный Свет? Бог? Святой Дух? Творец мира? Космический Программист?

— Да. Творец, Отец. Он ждёт людей после их смерти и исцеляет от боли и ран души, а злодеев не принимает к себе, отторгает от себя. Они возвращаются, чтобы заработать это прощение. Они служат, отдавая энергию души сначала растениям, ведь жизнь растений — служение всем, а потом… Я не знаю, что потом.

— Надо же. И у нас некоторые в это верят. Так что же означает твоё имя?

— Моё полное имя Ксенэя, как и мама была Ксенэя. Но чтобы не путать, — папа настоял, чтобы я была названа в честь мамы и стала бы такой же красивой, — моё имя уполовинили, я же была меньше. Вот и имя стало меньше. Я и не стала такой как мама. Стала похожей на бабушку. Она милая, но смешная. Ксенэя же,