— Господи, что с вами, фройляйн Фенни? Не надо так, посреди улицы. Ах, как я вас понимаю! Неудовлетворенные амбиции… Конечно, вас не ценят по достоинству. Но прошу вас, не плачьте. Давайте-ка дрожки возьмем, я вас отвезу… Эй, извозчик!

Он галантно подсадил ее в дрожки. Извозчик спросил, куда ехать.

— Куда? — повернулся критик к Фейге.

Она не смогла ответить, и он назвал свой адрес.

Дрожки покатили по булыжной мостовой. За все долгое время, проведенное в этом городе, Фейга впервые почувствовала, что рядом с ней близкий человек, который понимает ее и думает только об искусстве. Доверчиво прижавшись к нему, она пила его взгляд, как бодрящее вино.

— Вас кто-то обидел? — снова спросил критик.

— Они мне проходу не дают, оскорбляют на каждом шагу. Считают, что я слишком скромная… Моя молодость, моя чистота…

— Невежи, циники! — воскликнул критик. — Ничего, я их проучу! Покажу им, где раки зимуют! Такую статью напишу…

Он утешал Фейгу и гладил ее по мокрым щекам.

— Не волнуйтесь, фройляйн Фенни, я защищу вас. А что касается ролей, добьюсь, чтобы вам дали главную. Слышите, главную! — И, совсем разойдясь, крикнул: — Я сделаю из вас настоящую актрису!

6

Дома у критика было тихо и уютно. Фейга сразу почувствовала себя гораздо лучше. Он самый хороший человек из всех, кого она до сих пор встречала. Теперь она не сомневалась, что станет актрисой.

— Прилягте, отдохните немного. — Он указал Фейге на диван.

— Нет, что вы, спасибо… Хотя я и правда очень устала. Собиралась домой, но вы не знаете моего адреса, а я сама даже говорить не могла.

— Вы можете прекрасно отдохнуть здесь, милая Фенни, с радостью предоставлю вам кров. Я очень ценю ваш талант.

Он сел рядом и погладил ее длинные, ароматные волосы.

— Вы позволите поцеловать вас, милая Фенни? Вернее, не вас, но актрису, художницу, которая в вас живет?

У Фейги голова закружилась от таких слов, и она раскрыла критику объятия.

— Милая, дорогая моя, — шептал он. — Я вас… Я тебя люблю! Люблю!

И больше она ничего не слышала.

На следующий вечер веселая, счастливая Фейга вместе с критиком приехала из театра к нему домой. На стенах висели фотографии. Одна из них привлекла ее внимание.

— А кто эта женщина? — спросила Фейга.

— Это… — улыбнулся критик. — Это моя жена. Она сейчас за границей.

Фейга была потрясена.

— Жена? Значит, вы… А как же я?

— А вы будете моей любовницей. Я буду вам помогать, сделаю вас великой актрисой.

Фейга стояла посреди комнаты, глядя то на него, то на фото его жены. И вдруг, будто наконец что-то поняла, села на диван и спокойно улыбнулась.

7

Через год имя Фенни было на устах у всех театралов. Она играла трагические роли, и длинноносый комик часто напоминал ей за кулисами:

— Помните, Фенни, что я когда-то вам сказал? Тогда, в меблированных комнатах?

Что касается антрепренера, он считал, что такой актрисы, как Фенни, даже в русском театре не найдешь. Платить ей больше, чем платят там, он был не в состоянии, но надеялся, что скоро сможет повысить ей жалованье.

Другие актеры тоже признали ее талант. Она отбросила местечковую скромность и стала настоящей актрисой, за которую не стыдно перед людьми.

Но больше всех ею гордился критик. Когда они сидели в театре с вернувшейся из-за границы женой и она восхищалась игрой Фенни, он с гордостью говорил:

— А знаешь, дорогая, почему она так играет? Это все благодаря мне! Ведь это я сделал ее актрисой!

И многозначительно улыбался.

1916

Цензор

Среди пишущей, но непечатающейся братии первой скрипкой был поэт Шейнман. Остальные злились, огорчались, предъявляли всему миру претензии, а Шейнмаи всегда ходил с гордой, но добродушной улыбкой на алых губах и ни к кому претензий не имел. Более того, он был рад, что его творения не печатают, и на тех, кто печатается, смотрел свысока.

Он даже придумал афоризм и любил ввернуть его, когда заходил разговор о литературе. Звучал афоризм так: «Печататься — не фокус, не печататься — искусство».

Шейнману очень нравился этот афоризм, на первый взгляд простенький, но на самом деле с глубоким смыслом. Этим высказыванием Шейнман прозрачно намекал, что его вещей не публикуют, потому что они слишком злободневны и цензор не пропускает их в печать.

По крайней мере, так утверждал редактор, которому Шейнман приносил свои произведения.

Редактор, человек вежливый, мягкий, не мог отказать прямо в лоб, тем более что Шейнман был не последней фигурой в литературном движении, которое тогда набирало силу, чуть ли не лидером всех непечатающихся поэтов. Это была заметная роль — предводитель гонимых, униженных и оскорбленных юношей. Зная об этом, редактор уважал Шейнмана. К тому же Шейнман и правда был очень достойным молодым человеком: прекрасно знал древне-еврейский, читал по-польски, по-русски и по-немецки и одевался как настоящий интеллигент. Непременно белоснежный воротничок, и неважно, что бумажный. Это же для виду, никто руками трогать не будет.

Одним словом, с таким человеком, как Шейнман, лучше быть поосторожнее, и поначалу, когда он приходил узнать, что там насчет его поэмы в прозе (он в основном писал без рифмы, как многие из тех, кого не печатают), редактор терялся. Скажи правду — обидится. Но однажды редактору пришла в голову отличная идея: цензор!

Цензор-то и правда был зверь. Солдафон, фельдфебель! В каждом слове намек видел…

И этот цензор оказался для редактора настоящим спасением от Шейнмана с его поэмой в прозе.

— Понимаете, пан Шейнман… — редактору было очень стыдно врать поэту в глаза, но что поделаешь. — Понимаете, цензор вашей поэмы не пропускает. Слишком злободневно, слишком резко!

— Ага! — Шейнман очень обрадовался, что цензура увидела в его поэме опасность. Он поправил бумажный воротничок. — Ага… И что же, например, он там такого нашел?

— Много чего! — редактор заговорил увереннее. — У вас тут про осла, так цензор все допытывался: «Кого он под ослом подразумевает?» Вы бы поосторожнее, пан Шейнман…

Пан Шейнман, собственно говоря, под ослом не подразумевал никого, кроме осла, настоящего осла, которого он решил воспеть за его терпеливость, но Шейнману понравилось, что цензор усмотрел тут какие-то намерения. Значит, он, Шейнман, отчаянный человек, готовый в тюрьму пойти за свои вольные мысли.

Он сразу возгордился, вспомнил, что Достоевский за свое острое перо четыре года провел на каторге, вспомнил Короленко, чью биографию он отлично знал. Теперь он с ними в одном ряду! Написал поэму про осла,