— Не стоит принимать все это близко к сердцу, — успокаивающе заверил он ее. — Сэр Генри неплохой человек, честное слово.

Они сидели в его комнате — небольшой, но безупречно чистой. Стены тут были увешаны книжными полками, а у маленького камина стояли два потрепанных кожаных кресла. В воздухе висел запах полироли, а вымытые до хрустального блеска оконные стекла мерцали на солнышке. Окна выходили на мощеный двор, и в них хорошо были видны стайки мальчишек, которые слонялись туда-сюда, засунув руки в карманы.

— Славные они ребята, — сказал Питер, заметив ее мрачный взгляд. — Учить некоторых из них — одно удовольствие.

— Этот самый сэр Генри обошелся со мной, как со служанкой! — пожаловалась Мэрион. Притом далеко не самой умной.

Питер улыбнулся:

— Он принадлежит к тому поколению, которое воспринимает женщин только как служанок или жен. Думаю, он в жизни не встречал среди преподавателей женщин — да еще таких юных!

— И девочек среди учеников, — съязвила Мэрион. — То-то же он Лилибет «джентльменом» назвал.

Питер снисходительно покачал головой.

— Строго говоря, он не человек двадцатого века.

— Да тут у вас, по-моему, все такие, — заметила Мэрион, откусив кусочек булочки, которой ее угостил Питер. Сладкое подействовало на нее успокаивающе.

— Твоя правда, — признал он. — Но, может, это не так уж и плохо, учитывая, что нам принес этот самый двадцатый век.

До этого Питер уже успел рассказать ей, что его признали негодным к военной службе.

— С ужасом смотрю на то, как старшекурсников забирают на фронт, — поделился он. — Кто знает, вернутся ли они живыми?

Они еще долго проговорили. Новость о кончине матери Мэрион сильно опечалила Питера.

— Такая славная женщина. И так тобой гордилась…

Мэрион кивнула. Размышлять о том, что подумала бы матушка, стань она свидетелем той унизительной сцены в кабинете сэра Генри, ей совсем не хотелось.

— Ты замужем? — вдруг спросил Питер.

Мэрион нервно вздохнула.

— Нет, — ответила она. Матушке это обстоятельство тоже очень не понравилось бы. — Точнее сказать, я замужем за своей работой, — поправилась она беспечным тоном.

— Понимаю, — печально отозвался он, не сводя с нее своих светлых глаз.

Мэрион показалось, что сейчас он вновь сделает ей предложение. Но нет. Вместо этого Питер спросил:

— Ты останешься с ними?

Мэрион энергично закивала:

— Моя работа крайне важна, Питер. Все-таки Лилибет — дочь нашего монарха, а кругом война.

Он задумчиво крутил в пальцах чайную ложечку. Мэрион чувствовала, что он хочет сказать что-то еще, но не решается. Наконец Питер поднял глаза и тихо и задумчиво произнес:

— Знаешь, я ведь и представить не мог тебя в такой роли. Ты всегда так переживала за тех, кто живет в трущобах, за образование для бедняков…

«И до сих пор переживаю!» — хотелось ей воскликнуть, но слова так и не сорвались с губ, бог весть почему.

Питер помешал чай, пряча улыбку.

— Как ты меня стыдила за то, что я хочу работать в частных школах! — припомнил он. — А какие нотации мне читала о равенстве образовательных возможностей.

Теперь эти самые «нотации» казались Мэрион призрачными и далекими. Воспоминания о них скорее давили на нее тяжким грузом, чем возносили к небесам. Она по-прежнему верила в те свои идеалы, вот только идти той дорогой, которую они открывали, у нее уже не получалось. Это было попросту невозможно.

Мэрион бросила взгляд на часы, висевшие на стене.

— Лилибет! — испуганно воскликнула она и вскочила. — Очень приятно было с тобой поболтать, Питер! Я даже чуть не забыла, зачем вообще сюда пришла.

— Рад был повидаться, Мэрион. Заходи в любое время.

К ее облегчению, урок еще шел. Торопливо поднимаясь по лестнице, она уловила густой бас проректора:

— Правитель должен подписывать все законы, принятые парламентом.

— А если они ему не нравятся? — звонким голосом поинтересовалась Лилибет.

— Теоретически он вправе наложить вето, но в реальности это попросту немыслимо.

— Сэр Генри, у меня такое ощущение, что жизнь монарха состоит из сплошных запретов!

— Если можно так выразиться, вы попали в самую точку, мэм.

Глава пятидесятая

Обучением Лилибет у итонского профессора была недовольна не только Мэрион, но и Маргарет. Былой энтузиазм, с которым та следила за военными действиями, улетучился, и ей было ужасно скучно. Теперь уже самой тревожной сестрой стала она.

— Лилибет ходит в школу к мальчикам! — пожаловалась Маргарет как-то утром. — Но это нечестно! Все потому, что она старше! А как же я? Мне почему нельзя повеселиться?

— Я там вовсе не веселюсь, — возмутилась Лилибет, — а изучаю конституционную историю!

— А все потому, что однажды ты станешь королевой! А как же я? Я-то что буду делать?

— У тебя тоже бывают веселые дни, — заметила Мэрион, чтобы ее утешить. — Вспомни хотя бы чаепития!

В гарнизоне, охранявшем замок, было несколько полковых офицеров — выходцев из достойных семейств, чью компанию сочли достойной для принцесс. Иногда они собирались все вместе и устраивали чаепития — и это были поистине веселые часы, хотя Лилибет, которая всегда с чинным видом сидела за столом и задавала военным вежливые вопросы о доме и семьях, несколько портила веселье.

— Тебе ведь нравится разговаривать с солдатами? — добавила Мэрион.

— Мне рисунки их нравятся, — дерзко ответила девочка.

На стенах солдатской столовой и впрямь висели кое-какие пикантные картинки. Все делали вид, будто в упор их не замечают, но Маргарет приноровилась перерисовывать их в тетрадь вместо того, чтобы выполнить очередное задание по французскому.

— Скукотища, — заныла Маргарет. — Да еще эта война идет, сколько я себя помню!

Лилибет подняла глаза от карты окрестных территорий, на которой, в соответствии с официальными сводками, размечала все медпункты, пожарные депо, телефонные будки и полицейские станции.

— Вообще-то, она еще и двух лет не длится, а тебе уже двенадцать, значит, ты точно помнишь и довоенные времена, — возразила она сестре, как и всегда, взывая к логике.

Но Мэрион прекрасно понимала младшую принцессу. Ей и самой нелегко было вспомнить то время, когда еды было вдоволь, когда сумерки не ложились на город плотным черным одеялом, а тревога не преследовала всех неотступно — что днем, что ночью. Война наполняла ужасом всего человека; иссушала душу, размалывала ее в пыль. Вот уже пятьдесят семь ночей подряд немецкие самолеты бомбили Лондон. Тысячи людей погибли. Ист-Энд лежал в руинах. Силы люфтваффе расширили границы налета и принялись бомбить другие города и порты. С неба то и дело доносился оглушительный рев, а от взрывов сотрясался даже меловой холм, на котором стоял замок.

Как сказал в своем недавнем выступлении по радио король, теперь на линии фронта бился каждый.