потемневшей стене над высокими воротами герб — дракон с короной на голове стоит на задних лапах, высунув язычище, и держит меч в передней лапе. Слева и справа высятся строения. Правое крыло — настоящий дворец, весь из тесаного камня, в два этажа, со стрельчатыми окнами. Левое — некогда крепостная башня; позже бойницы были расширены, превращены в квадратные неодинаковой величины окна, но и по сей день на три копья от земли в башне нет никаких отверстий. Оба крыла связаны двумя крепостными стенами; то, что в глубине, превратилось в приземистое помещение для слуг, стена же, обращенная к улице, служит обычной дворовой оградой и с давних пор хранит на своей груди упомянутого страшного дракона — рыцарский герб М-вичей, привезенный в XII веке, когда те бежали из Боснии в Приморье.

Еще несколько лет тому назад каждый день на заре, когда колокола звонили благовест, железные ставни двух окон первого этажа распахивались, и оттуда высовывалась голова. Была она довольно большая, с пухлыми щеками, карими глазами, прямым носом, подстриженными седеющими усами и в капе на затылке. Сидела эта голова на крепкой шее, шея — на нескладном туловище, туловище на коротких ногах. На мужчине была напялена крестьянская приморская одежда. С первого же взгляда становилось ясно, что это старый слуга, из тех, которые считаются скорее членами семьи, чем слугами, и которые говорят: «мы», «наш дом», «наша усадьба», — иной раз могут прикрикнуть на хозяина, а его детям влепить и затрещину. Вдохнув свежего воздуха, стриженый человечек сворачивал тюфяк, на котором спал, и исчезал с ним в дверях. Теперь с улицы взору открывалась довольно просторная комната. На стене, против окна, в серебряной лампаде перед распятым Иисусом мерцал огонек. Одесную нашего господа улыбалось добродушное лицо Пия IX, ошуюю — императора Франца-Иосифа. Под ними стоял старинный диван; перед диваном — большой письменный стол, зеленое сукно которого было усеяно чернильными пятнами; вокруг деревянные скамьи, над ними высокие полки, битком набитые кипами бумаг; в одном углу железный сундук о трех замках, над ним коллекция старинного оружия: дамасское ружье, два меча и пара пистолетов с длинными позолоченными рукоятьями; по бокам полотнища с изображением святых Франциска и Доминика.

Спустя примерно четверть часа слуга затворял окна и, отперев тяжелые дворовые ворота, выходил с зажженным фонарем на улицу. Светлело ли на улице, как, скажем, летом, перед восходом солнца, нет ли, но слуга неизменно держал в руке зажженный фонарь; покашливая, зевая и потягиваясь, он разгонял собак и кошек, забредших на эту тесную улицу и, перекидывался словами с проходившими бездельниками.

Продолжалось это иногда долго, иногда недолго, во всяком случае до тех пор, пока во втором этаже не распахивалось окно и оттуда не показывалась обмотанная белым голова.

— И-хан! — кричала голова, выговаривая имя по слогам.

— Я здесь, синьор! — отзывался слуга, снимая капу.

Имя «И-хан» не наше, во всем Приморье — поверьте! — нет другого человека с таким именем. Откуда оно произошло и почему пристало к толстяку, нам, к сожалению, несмотря на тщательные изыскания, так и не удалось установить.

Заслышав тяжелые шаги хозяина, спускавшегося за стеной по каменной лестнице, И-хан снова снимал капу. Вскоре на пороге появлялся огромный человек в черном, наглухо застегнутом сюртуке, в высокой шляпе и с увесистой палкой в руке. Ему было, видимо, за пятьдесят. Перекрестившись, господин начинал шевелить отвислыми губами, не двигаясь с места как раз столько, сколько нужно, чтобы его хорошенько рассмотреть; у него широкое, скуластое лицо, орлиный нос, голубые глаза навыкате, густые сросшиеся брови. Если представить себе его с усами, нахлобучить на голову шлем вместо итальянской шляпы, вместо мягкого черного сюртука надеть тяжелую кольчугу, вложить в правую руку длинное копье, к левому бедру пристегнуть меч, натянуть кольчужные наколенники, а вместо ботинок обуть в желтые сапоги — то вот тебе вылитый портрет одного из его предков, живших во времена бана Кулина в гордой Боснии. Казалось, рыцарь сошел с висящего в зале портрета в золоченой раме и сейчас отправится к бану на вече или, может статься, на кровавый бой и перед тем на пороге своего дома вручает себя господу богу… Хочешь другой портрет? Надень на него соболью шапку, накинь зеленый доломан с золотой бахромой, опояшь злой дамасской саблей, повесь на плечо тонкую латинку-скорострелку, посади на бешеного гнедого — и вот тебе сотоварищ Смилянича, Янковича, Мочивуне, Накича, Шупуковича и прочих наших славных военачальников-сердаров, которые не раз гоняли по Которам Османа Танковича, Талу Будалина, Удбинянов и прочих пограничных налетчиков, — настолько он похож на своих предков из средневековья! Однако сейчас, в половине XIX столетия, в немецкой одежде и в котелке, он просто синьор Илия М-вич, девятый Илия в роду и предпоследний отпрыск «старого доброго корня», как обычно говорится в древних сказаниях. И в силу того, что он часто похвалялся восемью тезками своего «древа», его за глаза называли «Девятый» или «Девятый в плуге».

— Пойдем, И-хан! — говорил обычно граф.

Старый слуга торопливо направлялся к одним воротам, останавливался подле них и дергал за веревку; через мгновение в воротах появлялся другой слуга с фонарем, а за ним выплывала его госпожа, маленькая, сгорбленная, с необычайно длинным лицом.

— Доброе утро, графиня! — приветствовал ее Девятый.

— Доброе утро, граф! — отвечала старуха, и процессия двигалась дальше.

Часто вспоминали они прежние счастливые времена, когда не менее десятка друзей их круга участвовали в этом утреннем шествии, а вот сейчас список поубавился — осталось только два имени, и только два светильника оповещали о шествии господ к ранней мессе!

К ним присоединялись две-три старухи мещанки, какой-нибудь чиновник на пенсии да старые служанки.

Граф с благоговением отстаивал малую мессу в древнем монастыре, где покоился прах по меньшей мере пятидесяти его предков, где находились их дары: алтари, образа и драгоценная утварь.

После службы возвращались в том же порядке. И-хан снова отворял окна первого этажа. Девятый, напившись кофе, выходил на улицу и размеренным шагом прохаживался вдоль дворца взад и вперед.

Школьники, женщины-водоносы, грузчики, пожилые крестьяне с окраин, проходя мимо, держались другой стороны улицы, и большинство их кланялось Девятому. А то набредет старый священник или чиновник, и редко кто не остановится, чтобы справиться о здоровье и предложить табачку. Бывало, правда, и иначе. Промчится по улице шалый крестьянский