Что, думаю, мне, горемыке, делать? Лучше с собой покончить, чем давиться здесь в болоте, среди этой собачьей своры. Так товарищам и сказал. И посоветовал мне один из них поехать в Никополе, где строят дорогу и где выше плата. Вот и отправился я с одним босняком из Маевицы. Везли нас машиной десять часов до какого-то городка, а оттуда восемь дней на телеге. По дороге к нам пристало еще много крестьян-греков. А там, бог ты мой, прямо красота. Платят по франку в час, и я, и мой маевец всякий божий день откладывали по полнаполеона. Но на десятый день маевичанин скоропостижно скончался. Проработал я еще сколько-то дней и все диву даюсь, что это с человеком приключилось — болот кругом нет, только что ветер дует не переставая, но вот однажды утром свалился и я, лежу, не могу шевельнуться. Отволокли меня в больницу. Пролежал я там четыре недели, пока не высох, как щепка. И вроде ничего не болит. Один врач говорил по-болгарски, и мы с грехом пополам объяснялись. Спрашиваю его: «Что со мной, господин?» — «Дорогой мой, — отвечает он, — ваши люди не в силах выносить этот воздух, здесь дуют семь ветров, из коих шесть вредные, а один здоровый. А в вашей земле дуют всего три ветра, два здоровые и только один вредный. Потому выметайся отсюда как можно скорей!» Оправившись немного, тем же путем вернулся я в Коринф, а потом вот сюда и устроился в услужение к турку…

Вуко, облокотясь на правую руку, задремал, но, когда Лакич умолк, он встрепенулся и крикнул:

— Ну-ка, ребята, поглядите мулов! Мы о них позабыли!

Все после долгого сиденья задвигались, кое-кто встал. Цуцанин, почесав затылок, отправился восвояси.

— Горемыки мы неисходные! — тихонько заголосила Гордана, нагнувшись к брату.

— Не сходи с ума, несчастная! Неужто ты хоть наполовину ему веришь? — Вуко прокашлялся и продолжал громко: — Наш народ всегда такой! Все преувеличивает, и добро и зло! Верю тому, что болел, но человек может заболеть повсюду. Верю и тому, что можно выдержать, когда лучше ешь и бережешься. А мы будем беречься и не станем отрывать от рта кусок хлеба. Не так ли, братья?

— Ну да! Так, конечно!

— А сейчас подкиньте малость веток и спать. Доброй ночи!

— Доброй ночи!

Под грохот морского прибоя и холодное дыхание гор люди улеглись вокруг костра. Никто не произнес больше ни слова, но частые вздохи и приглушенные рыдания слышались до самой зари.

На рассвете пароходный гудок согнал рабочих к берегу, о который яростно бились волны. Старуха повисла на шее внука, Гордана прижала к себе мать, женщины и девушки обняли кто сына, кто брата, кто сестру или подругу и заголосили. Высадился Милош и прикрикнул было на земляков, но и у него слезы в глазах стояли. Начальник порта, чиновник, стражники и прочие обитатели пристани, собравшиеся поглазеть на необычную для этого тихого уголка кутерьму, тоже казались растроганными. С большим трудом Милош загнал людей по шестеро в три большие лодки, а человек пятнадцать — в портовый катер. И в два приема перевезли всех; последними покинули берег Милош, Вуко и Гордана; ее грудь, стянутая расшитым золотом елеком, колыхалась, а глаза стали словно две красные черешни. Пятнадцать женщин, окаменев, стояли на берегу и не спускали глаз с лодок, которые то появлялись, то исчезали в волнах, и своих детей, что взбирались по трапу. Но и этому пришел конец: пароход тихонько тронулся, взяв курс, пошел полным ходом и в мгновение ока скрылся за Волуицей, выбрасывая огромные клубы дыма. Женщины следили за ними, пока не растаяли и они…

На фоминой снова подошел греческий пароход и забрал около двухсот человек из Црмничкой, Риекской и кое-кого из Катунской нахии. На этот раз не менее четверти было женщин. Дней десять спустя пароход увез в два раза больше, в основном крестьян из Катунской нахии и Лешанской (из первых двух уже некого было забирать, разве что стариков, старух да малых детей). Служащие пристани перестали радоваться всей этой суматохе. Двинулись люди со всех десяти нахий. Поднялась не только молодежь разных возрастов и пожилые, но даже старики и дети по пятнадцати лет. Ллойдовские пароходы, конкурируя с греческими, переправляли переселенцев за полцены. Греки снизили плату еще на треть. Тогда «Ллойд» стал перевозить народ даром, то же самое делало и греческое общество. К концу лета в Коринфе собралось более пяти тысяч черногорцев.

Наступила осень, в этом году необычайно дождливая. На бабье лето из Коринфа поползли черные вести: тот заболел, тот умер! А перед постом казалось уже обыденной вещью, что цетиньская почта рассылала по нахиям вороха извещений из Коринфа, в которых хорват-баша казенным языком сообщал: из нахии… села… скончались, дня… такие-то…

Извещение за извещением!

Народ вспомнил старую пословицу: «Кто увидит врата Леванта, того не увидят ни отец, ни мать».

Жители Приморья смеются над этой пословицей, но черногорцы находят ее очень верной.

«Ллойд» и греческое пароходное общество уже не конкурировали, кто дешевле привезет рабочих обратно, — им нечем было платить. Возвращались порознь, небольшими группами. Все же что-то удалось сделать, и набитые битком живыми мертвецами суда снова подошли к пристани Бара. Опять стоял плач. Тщетно ждала одинокая старуха своего внука, как тщетно ее земляки ждут еще первых переселенцев, да и не только первых!

Вуко погиб от ножа грека, а Гордана вернулась чуть жива…

И все-таки едва лишь запахло весной, выздоровевшие снова двинулись из двух солнечных нахий в Коринф.

И едут каждый день.

А что делать? Всем надо есть, даже мученикам «за сербскую идею»!{25}

1889

ПОСЛЕДНИЕ РЫЦАРИ

I

В центре города Х. — улица святого Франциска, это два ряда опустевших дворянских особняков, и среди них самый знаменитый — замок аристократов М-вичей: беспорядочное нагромождение разнокалиберных построек, возведенных в разное время.

С улицы прежде всего бросается в глаза высеченный в