— Знаю… простите! — сказал цуцанин, чуть приподнимая капицу. — Но ведь каждому сдается, что его горе самое горькое. Я, можно сказать, покуда еще в силе, себе на корку хлеба заработаю, а сколько таких на нашей земле, что даже этого не могут! Надеялся, что смогу жить на своей земле, где жили мои предки, со временем обзавестись семьей, чтобы было кому ходить за мной в старости, закрыть мертвому глаза! И, конечно, я знаю, что есть тысячи черногорцев, более достойных, чем я и вы, которых эта война покалечила и которым в сто раз хуже, потому что у них на шее семьи!

— Ей-богу, правильно! — подтвердили все хором.

— Вот так-то, но я забылся — вместо того чтобы начать с одного конца, более для вас важного, начал с другого… Итак, мыкался я некоторое время по Цуцам в надежде подыскать кого-нибудь, чтобы вспахать землю, и упросить родичей подсобить во всем прочем. Но, брат, своя рубашка ближе к телу — всяк своей бедой занят. Что делать? Думал, прикидывал и так и этак и решил отправиться в Цетине. И прямо в Билярду{24}. «Дайте мне, говорю, паспорт!» — «Куда?» — спрашивают. «В Сербию», — говорю. «А что собираешься делать в Сербии?» — спрашивают они. «Там у меня родственники, клянусь богом! Лет двадцать назад туда перебежали мои родичи, у них-то и устроюсь». — «Не можем, говорят, мы тебе дать в Сербию паспорт, если хочешь в Турцию, пожалуйста, или, скажем, в Болгарию, или в Грецию». Я готов был лопнуть с досады! Неужто, думаю, идти на погибель к чужим людям? Но опять же, думаю, к своим не пустят! И с каких пор туда никого не пускают? В самом деле, Вуко, почему закрыта сербская граница, ведь туда наш народ всегда уходил в тяжелые времена?

— Тхе… последние войны их тоже разорили и осиротили, вот народ и жмется…

— Дело не в том! — вмешалась какая-то молодка. — Чего им жаться, коли земли у них пропасть — можно, сказывают, две Черногории прокормить! А раз многие погибли, то ведь лучше, чтобы народ множился, если бог дал, где множиться. Нет, я знаю…

— Знаешь, оставь при себе, нам не выкладывай, ежели не просим твоего совета! — сердито крикнул хорват-башин наперсник.

— Твоя правда, верно сказал!

— Может, и так! — спокойно согласился цуцанин и продолжал: — Продал я за пятнадцать талеров пять ралов пахотного поля и подался в Будву; там мне сказали, будто в Греции начались большие работы. «Господи помоги!» — думаю и давай расспрашивать, не едет ли кто из приморцев. К счастью, нашел троих. Стал проситься, чтоб оказали доверие, взяли с собой и помогли бы деньгами, если не хватит, а я верну, как заработаю. Люди они оказались душевные — одно слово, приморцы — и приняли меня в компанию. Сели мы на пароход и на восьмой день прибыли в Коринф. Там, брат, народу видимо-невидимо! А нашей речи и не слыхать. Приморцы мороковали по-гречески. Записались мы четверо и тотчас лопаты в руки…

— А какая работа? Что делать? — посыпались вопросы.

— Черт его знает! Я лишь через пятнадцать дней раскумекал, что им надо. В длину это… как два Цетиньских Поля, а по краям море, с обеих сторон подъем до самого гребня — настоящая гора. Камня с кулак нигде не найдешь, все крупный песок, но до того плотный — травинка не растет, не то что дерево. Начали копать на самом верху канаву шириной этак… сажен в тридцать. Когда выкопали ее глубиной в два человеческих роста, подвели машину увозить землю. И чем ниже спускались рабочие, тем ниже спускалась и машина, и сейчас она уже свистит у моря. Так при мне было. Но канал все глубже уходит, а за ним и машина…

— Да зачем все это?

— Ров хотят заполнить водой, чтобы пароходы могли идти напрямик.

— Чудеса, ей-богу! А выйдет у них?

— Пожалуй, выйдет, да если и не выйдет, не все ли равно! Главное, бедняку что-нибудь подработать.

— А скажи, неужто все это работают руками?

— Да уж, конечно, не ногами! Разве камень одной лопатой возьмешь! Есть сотни различных снарядов, которые роют под землей, как кроты, а управляют ими в основном итальянцы…

— Сколько же ты получал в день?

— Когда как. Платят пятьдесят лепт в час, это тебе полфранка или двадцать пять сольдо. Первые три-четыре дня я работал по одиннадцать — двенадцать часов, потом по восемь — шесть; самая высокая плата была у меня девять цванцигов, а самая низкая чуть побольше четырех. За два цванцига в день можешь довольно сытно харчиться, а ночлег бесплатный — стоят дощатые хибары на десять человек…

— Ей-богу, неплохо! — воскликнули многие.

— А итальянцы, что работают под землей, могут выгнать за день и наполеон…

— Почему же наши не работают под землей? Неужто итальянцы крепче или искуснее?

— Не крепче и не искуснее, но согласней. Держатся друг за друга, защищают друг друга, а наших десяток соберется и уже готовы резаться. За две недели, что я там работал, наших собралось человек пятнадцать, так такое было… Впрочем, что об этом толковать. Следует вам еще знать, что те, кто под землей, рискуют жизнью, не проходит и дня, чтобы кого-нибудь не завалило… Господи боже, и кого только там нет! А больше всего армян — маленький, пузатый народишка, но выносливый на удивление. И, кажись, христиане, постятся, как и мы…

— И ты, говоришь, пробыл там всего пятнадцать дней? — спросил Вуко.

— Да, брат, уже на десятый день ныла у меня каждая косточка и ноги стали отекать. Продержался я еще пять дней, а потом свалился и лежал в лежку…

— А отчего же?

— Как отчего? Ноги все время мокрые, а пылища — задохнуться впору…

— А как же другие выдерживают?

— Те, кто ест получше и помаленьку пьет, кое-как выдерживают, а я старался денег скопить, да все и убухал на лекарства. Когда поднялся, остался почти без гроша.