— Доброе утро, синьора Гарофола! — приветствовали ее островитяне. — Как почивали? В добром ли здравии?

— Здравствуйте, люди! — отвечала она землякам и шла с блюдцем обратно. — Пойдем, И-хан, молодой граф уже наверху.

И-хан направлялся за ней.

— Пи-пи-пи! Мой Попка! — звала Гарофола, с трудом поднимаясь по лестнице, которую почти целиком занимала своим широким задом. — Пи-пи-пи, мой Попочка! Он еще спит! Легче, легче, молодой граф, не будите его сразу!

Лет тридцать тому назад синьора Гарофола появилась во дворце в качестве кормилицы, потом стала прислугой, потом домоправительницей и в качестве таковой командовала даже И-ханом. Ходила молва, будто она украдкой поддерживала и пристраивала найденышей, которых горожане величали графами и графинями.

Покончив с супом, старый граф выходил во двор, за ним следовали писарь и крестьяне; граф поднимал голову к окнам бывшей крепостной башни, то же проделывали и остальные. И-хан и Гарофола тем временем распахивали окна и выносили на солнышко множество клеток с птицами, двух сычей на жердях, филинов, кречетов, горлиц и орленка; все это пернатое племя поднимало такой щебет, воркотню, крик и клекот, что могло оглушить и глухого.

И-хан торопливо сыпал просо, наливал воду и чистил клетки узников, а Гарофола только ласково разговаривала с ними, по-прежнему не выпуская из рук блюдце с ломтиками лимона и померанца.

Наконец распахивалось крайнее окно, и показывался высокий мужчина, лет тридцати, худой как щепка, лысый, беззубый, с красными, будто нарумяненными, щеками, рыжими щетинистыми усами и маленькими синими глазами.

— Доброе утро, молодой граф! — кричали островитяне.

— Доброе утро! — здоровался писарь.

— Доброе утро, папа! — приветствовал отца единственный сын и наследник графа Илы Девятого, граф Ила Десятый, и выносил старого облезшего попугая.

Вскоре в окне появлялась и Гарофола, и они вдвоем принимались промывать гноящиеся глаза птицы и смазывать ракией уцелевшие перья. Девятый не сводил с них глаз и наконец кричал:

— Бон джорно, Попка, бон джорно![28]

— Ответь папе! — уговаривал попугая Десятый.

— Поздоровайся, мой Попочка! — подхватывала Гарофола, и оба почесывали Попочку, а он потряхивал лысой головкой, словно силясь вспомнить, как полагается ответить на приветствие, и наконец орал: «Бон орно раф!»

Все довольны. А если старый граф бывал в добром настроении, он первым принимался рассказывать, каким умницей был Попочка в молодости. Вслед за старым графом то же повторяли Десятый, И-хан и Гарофола, которая часто твердила:

— Я вам говорю: это грех, прости господи, что он остался некрещеным; в молодости ума в нем было больше, чем у многих крещеных.

— Охотно верю, синьора Гарофола, — отзовется какой-нибудь хитрец, чтобы расположить в свою пользу влиятельную прислугу. — Почему бы не поверить! Ведь до чего же крохотная господская птица, а на нескольких языках говорит, и по-нашему, и по-итальянски, и по-немецки, а наши дети и в пять лет не знают столько слов на родном!

Если Девятый, сцепив руки, принимался вертеть большими пальцами, это означало, что он вспомнил о какой-то важной поправке, которую необходимо внести в заключенную недавно сделку, а так как без слуги в контору он не ходил, то, прежде чем отправиться, кричал:

— Пойдем, И-хан!

В ожидании слуги Девятый нетерпеливо расхаживал взад и вперед и наконец взрывался:

— И-хан! Ила! Корпо дела воштра мадонна! Господи прости! Слышишь, ты, осел, чего застрял, говорят тебе, есть дело!

— Будто я виноват, синьор! Думаете, мне очень приятно кормить этих птиц!

— Довольно! — кричал Девятый, стягивая пальцами кожу на лбу и собираясь с мыслями, чтобы выжать из себя какую-то фразу. Однако случались дни, когда эту святую тишину нарушал Попка. Насытившись и согревшись на солнышке, старый болтун начинал выкрикивать подряд все, что сохранила его память:

— Адиооо! Мала били мала. Ро-та, шагом марш! Раз! Два!

Тогда Девятый в бешенстве орал:

— Илия! Корпо дела!.. Сверну ему шею, если немедленно его не уберешь!

И-хан вероломно ухмылялся: ему доставляло большое удовольствие, когда хозяин сердился на попугая. Однако, если вслед за тем хозяин, диктуя, случайно пропускал какое-нибудь важное условие, И-хан, все еще обиженный, сурово напоминал о нем. Тогда Девятый поднимался, хватал И-хана за пуговицу жилета и милостиво хлопал его по плечу. Мир бывал снова восстановлен.

Прежде чем они кончали с делами, Десятый спускался вниз и, став столбом на пороге, пугливо таращил маленькие глазки.

— Папа, я пойду пройдусь!

Без такого доклада он уходить не смел.

Если отец в настроении, он ненадолго задержит сына — всегда на пороге, — пожалуется на тяжелые времена, на злостных неплательщиков, на свое мягкосердечие, из-за которого он в конце концов разорится. Если же он не в настроении, он лишь кивнет головой, но непременно при этом скажет:

— Слушай, ты, не смей только с тем встречаться!

— Бо-бо-же сохрани! Отец! Ни-ни-ни-ни, ей-бо-бо-гу! — покраснев по самые уши и заикаясь, выпалит Десятый. Заикался он при малейшем волнении, а краснел потому, что лгал, ибо с «тем», с графом Славо, он охотнее всего проводил время в кафане.

Десятый торопливо загребал своими длинными ногами, потряхивая при этом головой, ни дать ни взять прыгающая птица.

Улица на перекрестке упиралась в аптеку «У спасителя».

В этой аптеке вечно торчало пять-шесть досужих господ. Чаще всего это были толстый каноник из дворян, старый богатый доктор, скоробогач, воображавший, что не может прожить дня без лекарства, и некий шутник, о котором не знали, на какие средства он живет, но знали, что живет хорошо.

Десятый являлся в самую пору. Поджидали его всегда с нетерпением. Вздумай он пройти мимо, кто-нибудь обязательно остановил бы его.

Встречали его так, словно не виделись бог знает сколько времени.

— О каро, кариссимо мио![29] — тянул сквозь нос каноник.

— Да где же ты пропадаешь, дружище, а? Опять заболел? — спрашивал доктор.

— А ты знаешь, что случилось? —