Нет, страшно было не то, что он верил, что это происходит, и поэтому у него крыша съехала. Самое страшное было то, что его крыша не съехала, что эта штука действительно существовала. Это создание, это существо, этого демона, этого призрака — что бы это ни было — можно было вызвать, сделав макароны с сыром.

Но можно ли его вызвать в любое время или только по субботам и только в обеденное время?

Он не знал.

В ту ночь в квартире было гораздо темнее, чем обычно. По бокам дивана и в изножье кровати лежали тени, в углах комнаты отражения тьмы.

Он рано лег спать, оставив свет включенным.

Ему снился человек с топором, стоявший в дверях.

У него была целая неделя, чтобы обдумать случившееся. Испугавшись, он старался держаться подальше от квартиры, уходил пораньше на работу, возвращался поздно. Он не готовил себе еду, а завтракал, обедал и ужинал в ресторанах быстрого питания: «Джек в коробке», «Дер Вайнершницель», «Тако Белл», «Макдоналдс».

Он думал, что страх исчезнет с наступлением нового дня, что по мере того, как будут проходить часы, ужас случившегося померкнет. Он думал, что сможет найти рациональное объяснение тому, что видел и слышал.

Но этого не случилось.

Он с совершенной и глубокой ясностью помнил контуры пенящегося лица, то, как кипящая вода заставляла его улыбаться. Он слышал в голове произнесенное шёпотом слово.

Кровь.

Он понял, что ничего не может сделать. Он может переехать, снять новую квартиру, но что это даст? Толчком к этому ужасу мог послужить не его дом, а он сам. Он никогда больше не сможет готовить или, по крайней мере, никогда не будет делать макароны с сыром, но он всегда будет знать, что лицо было там, ждущее, нематериальное, под поверхностью реальности его повседневной жизни.

Кровь.

Он должен противостоять этому.

Он должен попробовать ещё раз.

* * *

Все было по-прежнему. Он налил воды, насыпал соли, положил макароны, зажег огонь, и из кружащегося содержимого кастрюли появилось лицо. На этот раз он не был так напуган, возможно, потому, что был готов к зрелищу, но, тем не менее, нервничал. Он уставился на белую пену.

— Кровь, — прошептал рот. — Кровь.

Кровь.

В этом слове было что-то гипнотическое, что-то почти… соблазнительное. Это было все ещё страшно, все ещё ужасно, но в этом было и что-то привлекательное. Глядя на лицо, видя что-то смутно знакомое, слушая шёпот, слыша требование, Алан почти понимал, зачем нужна кровь. Каким-то извращенным образом, совершенно непонятным его сознанию, он чувствовал, что в этом есть какой-то смысл.

Снаружи залаяла собака. Алан поднял голову. Лай приближался, и через открытое окно он услышал звук лап по грязному тротуару своего маленького дворика. Животное продолжало громко и раздражающе лаять.

Алан посмотрел на кастрюлю с кружащимися макаронами.

— Кровь, — прошептало лицо.

Кивнув самому себе, Алан открыл шкафчик под раковиной и вытащил маленький ручной топорик, которым резал веревку. Он вышел из кухни и прошёл через гостиную к входной двери.

Очевидно, никто никогда не причинял собаке вреда и никоим образом не подрывал её естественного животного доверия. Практически без всяких уговоров, невинное домашнее животное радостно последовало за ним в квартиру на успокаивающее обещание обеда. Алан поискал на кухне что-нибудь похожее на собачью еду, нашёл банку тушеной говядины и пошёл в ванную комнату, вывалив содержимое банки в ванну. Животное перепрыгнуло через низкий фарфоровый борт и с благодарностью принялось за еду.

Одним ударом топора он отрубил собаке голову.

Из открытой шеи и перерезанных артерий хлынула кровь, но он поймал её в стакан с водой, которым чистил зубы.

Он поспешил на кухню и медленно вылил кровь в кипящую кастрюлю. Кровь закружилась и завихрилась в центре, и, смешиваясь с водой, распространилась кнаружи. Пена покраснела, рот улыбнулся.

Алан помешал макароны. Рот сжался, открылся, закрылся, и под бульканье и шипение он услышал новый шёпот.

— Человеческая, — сказало лицо, — кровь.

Сердце Алана заколотилось, но на этот раз он не был уверен, от страха ли это.

Его ладони вспотели, и, вытирая их о штаны, Алан сказал себе, что он сходит с ума. Собака — это одно. Но он собирался пересечь черту и совершить серьезное преступление. Насильственное действие. Поступок, за который он мог провести остаток жизни в тюрьме. Отступить было ещё не поздно. Все, что ему нужно было сделать, это пойти домой, выбросить кастрюлю и никогда больше не готовить макароны с сыром.

Он вышел из машины, улыбаясь ребенку.

И отрубил мальчику руку топором.

Ребенок даже не начал кричать, потрясенный мозг ребенка ещё не мог обработать безумную информацию, которая поступала от его органов чувств. Он схватил его руку, запрыгнул в машину и тронулся. Алан опустил её в ведро и, переключив передачу, нажал на газ.

Он скрылся незамеченным.

Вернувшись домой, задернув занавески, он налил в кастрюлю воды, добавил соли, высыпал из пакета макароны. Когда вода закипела, появилось лицо. На этот раз оно выглядело сильнее, четче.

Рот улыбнулся ему, когда он влил в него кровь ребенка.

Когда вода стала розовой, потом красной, когда он посмотрел на счастливое, пузырчато-пенное лицо, он почувствовал, что настроение на кухне изменилось — ощутимое, почти физическое, смещёние воздуха и пространства. Он задрожал. В нем тоже произошла какая-то перемена, едва уловимое изменение мыслей и эмоций. Казалось, он впервые осознал, что именно он сделал. Бешеная жестокость его действий, полное безумие его поступков поразили его сильно и мгновенно, и он наполнился внезапным ужасом и отвращением, настолько глубоким, что отшатнулся назад и начал блевать в раковину. В течение нескольких блаженных секунд он слышал только хриплые звуки собственной рвоты, но когда он встал, вытирая рот, то понял, что кухня была наполнена звуками шёпота. Он слышал бульканье воды, а над ним голос макарон, зовущих его, шепчущих обещания, шепчущих угрозы.

Против воли он снова склонился над плитой и заглянул в кастрюлю.

— Сделай меня, — прошептало лицо.

— Съешь меня.

Двигаясь медленно, словно под водой, словно во сне, он слил воду из макарон, добавил масла, добавил молока, насыпал из пакета порошкового сыра. Готовый продукт не был ни сырно-оранжевым, ни кроваво-красным, а тошнотворно-грязно-коричневым, что выглядело явно не аппетитно. Тем не менее, он вывалил содержимое кастрюли в тарелку, поставил её на стол и принялся за еду.

Послевкусие было соленым и слегка кислым, во рту пересохло. Но когда он выпил стакан молока, вкус полностью исчез.

После обеда он разрубил руку мальчика на мелкие кусочки, завернул их