намерен больше допускать тайн между нами». «В наше время стараются сохранить таинственность». Шушукаться (вести тайные разговоры) за спиной. «Скажи, где ты ее скрываешь, в каком месте умалчиваемой тайны». Проникнуть в дивные тайны (чародейство). Ср. Geheimnis.

– Сопоставимое, см. I В), а также противоположное: Unheimlich; сумерки, вызывающие чувство неприятного страха. «Тот показался ему жутким, призрачным». «Ночь жутких, пугающих часов». «На душе у меня давно уже было неприятно, даже жутко». «Мне сделалось жутко». «Жуткое и неподвижное, как каменная статуя». «Эти бледные юнцы внушали жуть, один Господь ведает, что они натворят». Жутким называют все то, что должно было оставаться тайным, скрытым и вышло наружу. – Далее: скрывать, окружать божественное некоторой таинственностью. Неупотребительно противоположное».

Более всего прочего нас интересует в этом длинном отрывке тот факт, что среди различных оттенков значения слова heimlich выявляется один, тождественный противоположному unheimlich. Тогда heimlich становится unheimlich (ср. цитату из Гуцкова: «Мы называем это приятным – unheimlich, вы называете это жутким – heimlich»). Вспоминается, что слово heimlich не однозначно, что оно охватывает две группы представлений, которые, не полностью противореча друг другу, все же сильно различаются: с одной стороны, это то, что знакомо и приятно, а с другой стороны, то, что тайно и скрыто от глаз. Считается, что слово unheimlich обычно употребляется как противоположное первому значению heimlich, а не второму. Зандерс ничего не сообщает нам о возможной генетической связи между этими двумя значениями heimlich. При этом Шеллинг проливает совершенно новый свет на понятие Unheimlich, вовсе не утоляя, разумеется, наши ожидания: по его мнению, unheimlich – все то, что должно было оставаться тайным и скрытым, но стало явным.

Отчасти сомнения и разночтения устраняются, если обратиться к словарю Гриммов (1877, 4, ч. 2).

«Heimlich; adj. und adv. vernaculus, occultus; средневерхненемецкий: heimelich, heimlich. В несколько ином смысле: это мне приятно, пригодно, не пугает меня… b) heimlieh – также место, свободное от призрачного… Б) привычное, дружественное, вызывающее доверие. «Из родного, домашнего далее развивается понятие, скрытое от чужого взгляда, сокровенное, тайное, последнее развивается и в другом отношении…»

«Слева от моря располагался луг, скрытый лесом» (Шиллер, «Вильгельм Телль», I, 4). …Вольно и для современного словоупотребления непривычно… heimlich присоединяется к глаголу «скрывать»: «он тайком скрыл меня в своей палатке». Потаенные места человеческого тела, половые органы… «Тянет к родным местам».

В) Важные и остающиеся тайными советы, отдающие приказы в государственных делах, требующих тайных советов; прилагательное заменяется – по современным нормам словоупотребления – на geheim (тайный): «(Фараон) называет его (Иосифа) тайным советом». (Скрытое) от познания, мистическое, аллегорическое: скрытое значение, mysticus, divinus, occultus, figuratus[367].

Кроме того, непознанное, неосознанное; тж. сокрытое, непроницаемое для исследования»: «Ты, верно, заметил? Они мне не доверяют, они скрытно боятся Фридландца» (Шиллер, «Лагерь Валленштейна»). Значение скрытного, опасного развивается еще дальше, так что heimlich приобретает смысл, который в ином случае принадлежит unheimlich: «Для меня это слишком поздно, как для человека, который бродит в ночи и верит в привидения, за каждым углом ему чудится что-то скрытое и ужасное» (Клингер[368], «Театр», 3).

Итак, heimlich – это слово, значение которого развивается двойственно, пока наконец не совпадает с противоположным по значению unheimlich. Последнее в той или иной мере есть разновидность heimlich. Запомним этот факт, пусть мы пока не в силах верно его истолковать, и сопоставим с шеллинговским определением Unheimlich. Если продолжить рассмотрение отдельных проявлений «жуткого», эти предположения и допущения станут для нас понятнее.

II

Приступая к обзору тех предметов, лиц, впечатлений, событий и ситуаций, что способны ярко и отчетливо пробудить в нас ощущение жуткого, мы сначала, по-видимому, должны выбрать подходящий первый пример. Йенч приводит как превосходный образец «сомнение в одушевленности будто бы живого существа; а также мысль, не может ли быть одушевлено нечто заведомо безжизненное»; он ссылается в этой связи на впечатление от восковых фигур, искусно изготовленных кукол и марионеток. Сюда же он прибавляет жуткое воздействие эпилептических припадков и проявлений безумия, которые внушают очевидцу впечатление автоматических, механических процессов за завесой привычной умственной деятельности. Не принимая полностью мнение этого автора, мы возьмем оное за отправную точку для нашего собственного исследования, ведь в дальнейшем оно напомнит нам о писателе, которому лучше всех прочих удавалось навевать жуть на читателя.

Йенч пишет: «Одним из наиболее успешных приемов, позволяющих легко вызывать впечатление жуткого в повествовании, выступает попытка оставить читателя в неведении, является ли некая фигура в рассказе человеком или автоматом, причем таким образом, чтобы читательское внимание не сосредоточивалось на этом неведении, чтобы он не стремился немедленно углубиться в вопрос и его изучить. Иначе, как уже отмечалось, особое эмоциональное воздействие быстро рассеется. Э. Т. А. Гофман неоднократно и с успехом применял этот психологический прием в своих фантастических повестях».

Это замечание, безусловно верное, относится в первую очередь к рассказу «Песочный человек» из «Ночных повестей» Гофмана[369], послужившему прообразом для Олимпии – куклы из первого акта оперы Оффенбаха «Сказки Гофмана». Но вынужден отметить – и, надеюсь, большинство читателей этого рассказа согласятся со мной, – что мотив будто бы одушевленной куклы Олимпии вовсе не единственный и даже не самый главный среди тех, которые причастны к порождению совершенно бесподобного впечатления жути от гофмановской истории. Вдобавок сам автор явно придает эпизоду с Олимпией легкий налет сатиры и использует его, чтобы подшутить над идеализацией возлюбленной со стороны героя, что тоже не усиливает интересующее нас воздействие. Нет, в основании истории находится иной образ, связанный с его названием и снова и снова вводимый в сюжет в нужный миг: это образ Песочного человека, который вырывает детям глаза.

Фантастическая повесть начинается с детских воспоминаний студента Натанаэля. Он живет вполне благополучно, вот только никак не может избавиться от воспоминаний, связанных с загадочной и ужасающей смертью любимого отца. По вечерам, бывало, мать отправляла детей спать пораньше с предупреждением: «Идет Песочный человек»; а потом Натанаэль слышал тяжелую поступь какого-то посетителя, с которым его отец проводил весь вечер. На вопрос о Песочном человеке мать, правда, отрицала, что таковой существует, говорила, что это лишь фигура речи, зато няня поделилась некоторыми подробностями: «Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям»