Среди ночи мы вдруг услышали в коридоре шум и крики. Кто-то ломился в нашу дверь, колотил кулаками.

— Отворяй, мать вашу за ногу!..

Маша в страхе прижалась ко мне.

— Отворяй! Дверь взломаю.

Было слышно, как кто-то уговаривает за дверью:

— Ваше благородие, да там же нет никого. Там хозяйка спит, учительница.

— А, хозяйка! Подать сюда хозяйку!

— Ваше благородие, — продолжает неизвестный голос, — здесь школа. Нехорошо как-то!

— Молчать!

Это буянил пьяный прапорщик Морозов.

— Открывай, стрелять буду!

Маша перепугалась. Пришлось встать и подойти к двери.

— Кто там? Кого надо? — сердито крикнул я, еле владея собой.

Шум прекратился. Я приоткрыл дверь и строго сказал:

— Тише! Здесь не привыкли к шуму. Почему вы ломитесь в квартиру? Моя жена перепугана.

Морозов, видимо, подумал, что говорит кто-то из местного начальства.

— Извините, я думал, здесь мои солдаты, — произнес он смущенно.

Выйдя из школы, Морозов сел в лодку и поехал кататься со своими собутыльниками. Играла гармошка, и с ней вместе надрывался голос прапорщика:

Лодка моя легка, весла большие,

Санта-Лючия, Санта-Лючия...

4

Бесцельно и бессмысленно скитаясь по Кавказу, мы снова оказались в Тифлисе. Оттуда походным порядком двинулись по Военно-Грузинской дороге мимо Мцхетского замка на новые, еще невиданные места. Идти по камням тяжело; пыль, жара. Опять перед глазами снежные горные вершины, шумливые горные речки, и по вечерам где-то вверху, в горах, голубые дымки, незаметно сливающиеся с яркими красками лазурного неба. В концу дня из ущелий начинает навевать прохладой, и мы оживаем.

Наконец добираемся до маленького грузинского городка Душета. Здесь место нашего обучения. На краю города казармы, а в них военная школа. Рядом — плац и старое кладбище, покрытое травой и старыми замшелыми плитами со стертыми надписями. Кругом — невысокие горы, холмы, покрытые мелким леском. Захолустное, заброшенное местечко. Изредка по Военно-Грузинской дороге пробегают повозки, автомобили.

Опять начались ружейные приемы, повороты направо, налево и зубрежка уставов. Только словесностью занимаемся уже не на нарах, а в классах, за столами. В школе есть кухня, столовая, читальня, свой штаб и своя церковь. Кроме учения, мы несем, как и в полку, разные наряды: охраняем пороховой погреб, денежный ящик, ходим по ночам патрулировать по городу. В праздник собираемся на плацу и смотрим, как грузины пляшут лезгинку.

Томительны и трудны долгие дни военной муштры. Я думал о Маше, Рамодина поддерживала мысль — скорее возвратиться в запасной полк. Там он разыщет поручика Энгельгардта и отплатит ему с лихвой и за смерть Воронцова, и за издевательства над его сестрой и солдатами.

Пытались мы было с Рамодиным завести серьезный разговор со своими сослуживцами о нашем житье-бытье, но отклик в этой среде найти было трудно. Однажды Рамодин прикинулся простачком и, сощурившись, сказал:

— Я вот по компасу ориентируюсь неплохо. И даже по звездамм дорогу сумею найти. А вот разобраться в событиях затрудняюсь, смысла в военных упражнениях и в самой войне никак не найду. Кто ее затеял, зачем она, хоть убей, не понимаю...

— На фронт попадешь, — подал голос поляк Пацевич, — так сразу поймешь.

Пацевич — двадцативосьмилетний «старичок», высокий, худой, как мумия; он побывал на фронте во всех родах войск. Тело его изрешечено пулями и осколками. Война ему осточертела, и он смотрит на нас, как на мальчишек, которые собрались играть и машут деревянными сабельками.

— А ты понял? — спрашивает его Рамодин.

— Вполне.

— Объясни тогда.

— Что?

— Зачем мы воюем?

— Я не воюю, меня заставляют.

— Это для меня новость! — восклицает Рамодин. — Я думал, что мы идем на войну по доброй воле.

Все смеются.

На том и кончилась наша разведка на взводе. Но и она не пропала даром. Из тех солдат, которых мы пытались вызвать на откровенность, один все-таки оказался настоящим парнем. Это Пацевич.

5

Был солнечный жаркий день. Нашу роту отправили встречать гостей, доблестных наших союзников — англичан. Мы вышли за город и выстроились было шпалерами по обе стороны Военно-Грузинской дороги. Но гости долго не появлялись. В ожидании мы занялись сбором кизила и грецких орехов. А более счастливые попали даже во фруктовый сад, где в изобилии было и груш и слив. Но вот заиграла труба. Все бросились на свои места. В клубах пыли летели мимо нас автомашины и мотоциклы с солдатами в широких шляпах и коротких — выше колен — штанах. Это были шотландские стрелки.

— Стой! Стой! — кричал им наш ротный, флегматичный с большим брюшком капитан, стоя посредине дороги и комично растопырив руки. Но стрелки промчались мимо. Ротный в отчаянии хлопал себя по ляжкам:

— Прозевали. Ах, прозевали!

Приехал начальник школы — полковник, добродушный старик с аккуратно подстриженной серебряной бородкой, как у Генриха Сенкевича. Ротный доложил ему о постигшей нас неудаче.

— Не волнуйтесь, — успокоил полковник, — их целая дивизия, скоро еще будут.

И правда, вдали опять показались автомобили. Этих удалось остановить. Англичане, сытые, бритые, рослые, запыленные, с недоумением смотрели на нас: что, мол, вам от нас нужно? Полковник, жестикулируя, выразительно объяснял, что мы вышли их встречать. Те таращили глаза и мотали головами.

— Ах ты, вот беда-то, ничего не понимают, — сокрушался полковник. Вдруг его осенила какая-то мысль; он подал команду: — Смирно! Слушай! На караул!

Мы взяли на караул, а полковник, отдавая честь, подошел к английскому офицеру с рапортом. Англичане заулыбались: поняли!

— Кто-нибудь знает по-английски? — повернувшись к нам, спросил полковник.

Все смущенно молчали.

— Разрешите мне, — неожиданно откликнулся Пацевич.

— Знаешь? Дорогой мой, иди скорей! Скажи им, что я начальник военной школы, очень рад их видеть... союзников.

Пацевич шагнул вперед, но в эту минуту у него расстегнулся пояс, и из-под рубашки посыпались сливы и груши. Он было нагнулся их