Шрифт:
Закладка:
— Вас, чертей, надо заставить ползти на животе до снежной вершины... Тогда вы будете знать, как уважать начальство.
После занятий мы оставляем казармы и идем куда-нибудь подальше.
— Зачем нас сюда пригнали? — спрашивает Рамодин и сам же отвечает: — Мне кажется, затем, что здесь нашлась пустая казарма.
Растянувшись в высокой траве, мы смотрим вечером на небо. Южная ночь наступает быстро. Черный мрак бороздят огненные сверкающие нити. Это летают светлячки. В горах начинает погромыхивать. Здесь так завелось. Каждый год в это время днем палит нестерпимо солнце, расслабляя людей, а ночью сильная гроза с ливнем. Иначе не выдержать бы людям жары. Но гроза еще не скоро: она будет в полночь. Сейчас тихо, как всегда перед грозой. На душе неспокойно. Хочется что-то сказать, а говорить нечего и некому. У раскрытого окна казармы сильным и приятным голосом кто-то поет о дороге, которая больше не пылит, о листьях, которые уже не дрожат. И если немного еще подождать, то можно будет отдохнуть...
3
Начались сильные словно тропические дожди. Река Алазань вышла из берегов и хлынула в леса, затопляя поселки, пасеки. Люди строили плоты и спасали скот. В самый разгар наводнения наш батальон получил приказ вернуться обратно в Тифлис.
— Правду говорят: от дурной головы и ногам нет покоя, — ворчит Рамодин.
Но службист Камышников несогласен. Он знает, почему нас гонят обратно, недаром он уже ефрейтор.
— Приучают к трудностям фронта, — говорит он.
— Одних приучают, другие вино качают, — иронизирует Рамодин.
Шли обратно той же дорогой на Синурис.
Может, на этот раз мы встретимся с Машей?
Начало смеркаться, из леса потянуло сыростью. Дорога повернула под прямым углом влево. Сосед мой оступился в канаву, наполненную водой, и выругался.
Впереди шум, крик. Что там такое? Все остановились. Во мраке не видно даже своих рук.
— Вода на шоссе! Разувайся!
Плеск, хлюпанье. И опять тишина, нарушаемая бульканьем. Идем по воде, осторожно щупая ногами почву. Вода все выше и выше. Добирается до пояса. Вдруг из-за леса, почти рядом, раздается душераздирающий истерический плач: «А‑а-ах-ха-ха!..» Мороз по коже.
— Что это за вой?
— А кто его знает. Может, тонет кто.
— А-а-аха-ха!.. — продолжало выть в лесу.
— Это не человек, а чекалка, — успокаивает грузин Лобия.
— Какая чекалка? Почему она воет?
— Животный такой. Умирать не хочет, сидит и воет.
Впереди показались огоньки. Значит, недалеко жилье. Но огоньки обманчивы: вот они будто рядом, а на самом деле куда как далеко.
— А все-таки впереди огни! — нараспев декламирует Рамодин и, помолчав, спрашивает: — Ты думаешь о Маше?
— Не только думаю, а всей душой с ней.
— Счастливый человек!
Свернули влево. Прямо на нас выплыла лодка с фонарем, освещая фантастическую постройку — затопленную кузницу с ободранной крышей.
— Эй, ребята, кому надо в поселок? Садись, довезу! — кричит лодочник.
Мы уселись в лодку и, скользя по воде между деревьями, направились в поселок.
— Куда вам?
— В школу.
— Она закрыта. Учительница уехала. Кончились экзамены. Она собралась и уехала в город.
Один огонек мелькал так близко, и тот погас...
Лодочник повез нас к себе. Но в школе горела лампа. В окнах мелькали тени. Мы повернули туда. Лодка пристала к крыльцу.
В школе жарко топилась печь. На полу вповалку лежало человек двадцать наших ребят. Некоторые из них, раздевшись, сушили одежду, развесив ее вокруг печи.
Мои товарищи вскипятили в котелке воду и, переодевшись в сухое, уселись на полу пить чай, разговаривал о том, что видели дорогой. А мне было не до разговоров. Приведя себя в порядок, я отправился на квартиру к учительнице. Хотелось поскорее увидеть Машу или узнать что-нибудь о ней от её подруги. Лодочник сказал правду: та учительница, с которой я встретился, уехала, но Маша, Машенька была дома.
Увидев ее, я смог произнести только два слова:
— Здравствуй, Маша!
— Это ты, ты? Здравствуй, дорогой мой! — радостно бросилась она ко мне и, схватив меня за руки, ласково прижалась головой к моей груди. Ее золотистые волосы пахли свежим сеном. — Я ждала... Я знала, что ты придешь, — взволнованно повторяла Маша.
Я прижимал ее голову к себе, целовал ее руки, глаза... Щеки мои пылали, я был как пьяный. Мне хотелось говорить, говорить без конца...
— Как странно, как неожиданно все! — твердила она, смеясь и поглаживая рукой мою небритую щеку.
— Хорошо, что ты не уехала, — говорю я. — А то мы могли бы опять разойтись. Впрочем, земной шар не так уж и велик, чтобы можно было потерять друг друга.
Когда в нашем разговоре наступали паузы, мы, взявшись за руки, кружили по комнате, смотрели друг другу в глаза и смеялись от радости. А потом Маша немного всплакнула.
— Для меня достаточно знать, что ты жив-здоров, и я уже счастлива, — сказала она сквозь слезы.
Я люблю Машу больше прежнего. Но как ей об этом сказать? Какими словами? В ней я нахожу что-то новое, совсем мне непонятное. Она сильно изменилась с тех пор, как мы встретились в последний раз. Горе потрясло ее. Выросла она за это время, повзрослела. В одном письме она просила меня не напоминать ей ни о смерти матери, ни об аресте Георгия Петровича. А мне о нем очень хотелось поговорить, но я боялся разбередить ее раны. Может быть, поэтому наш разговор и был какой-то нескладный.
— Я очень счастлива, а ты, я вижу, не очень веришь этому, — сказала вдруг она, и глаза ее налились слезами.
Я начал ее утешать. И лицо ее опять прояснилось, и вся она как будто бы наполнилась светом.
— Ведь ты любишь меня, любишь? — спрашивает она уже который раз.
И я отвечаю:
— Конечно, люблю... но мне сегодня почему-то грустно.
Она улыбается и целует меня:
— И я люблю
