комок время от времени все подкатывал к горлу. И когда мне силой воли не удавалось его подавить, я с ожесточением плевал на дорогу, окрашивая алыми пятнами белый снег. Кое-где на пригорках под пушистым инеем зеленели молодые елки. Казалось, они веселой гурьбой высыпали навстречу и с любопытством смотрели на нас: что, дескать, за люди, зачем, куда, по какому делу едут? И мне было приятно смотреть на эти зеленые елочки, на белоснежные холмы, и на душе у меня становилось светло, хорошо, мирно.

Дорогой я думал о Маше. Мы уговорились при расставании обмениваться письмами. Ее послания были для меня большой отрадой. Я писал часто и много, хотелось ей рассказать обо всем, обо всем. Но военная цензура не оставляла без просмотра ни одного солдатского конверта. В последнем письме Маша мне как-то неопределенно сообщала, что Георгия Петровича в Москве уже нет. Он получил длительную и трудную командировку. У меня сразу же мелькнула догадка: Нератов, видимо, арестован.

Далее Маша писала, что у нее есть возможность поехать работать учительницей на Кавказ. Я обрадовался. Может, и встречусь с ней там. Но доедем ли мы туда, не изменят ли нам маршрут, не направят ли нас куда-нибудь к черту на кулички? В нашем положении все возможно, ни в чем нельзя быть уверенным...

Дорога пошла в гору. Наш подводчик и мои товарищи вылезли из саней и потянулись в гору пешком.

— Эй, служивый, что больно невесел? — крикнул мне подводчик, догоняя сани. Это был еще бодрый и юркий старик.

— Был у нас один весел, да царь его повесил, — хмуря брови, отозвался мой сосед.

— Это у нас недолго. Раз-раз и готово! — согласился старик. — Только я к тому говорю, что если унывать, так не будешь ноги таскать.

— Разве ты не видишь, что человек больной?

— Как не вижу! Вижу! К тому и говорю — вылечить могу! Вот приедем домой, я старуху за бока. Она у меня дошлая: пользует травой. Все болести знает. Вылечит, ей-богу, вылечит.

Дорого мне было участие товарищей, деда и его старухи, которая, когда мы приехали к ним в село, во что бы то ни стало хотела смазать меня гусиным салом на ночь и дать травяного душистого настоя напиться. На сердце у меня становилось теплее.

Трудно мне объяснить, как могут добрые люди открывать в моей душе в трудные минуты жизни потаенный родник неиссякаемого радостного чувства, которое наполняет все мое существо. Весь мир представляется мне в те минуты преображенным какой-то сказочной силой. И люди, и окружающие меня предметы становятся тогда совершенно иными — более значительными, более прекрасными; все как бы озаряется изнутри и снаружи неведомо откуда идущим потоком света, все приобретает тогда глубокий смысл, большую выразительность и какую-то праздничную торжественность. А когда этот момент проходил и все становилось обычным, будничным, я долго еще жил воспоминаниями об этом прекрасном мире, об этом чудесном переживании. Это мне помогало переносить тяготы жизни...

Прежде чем попасть на Кавказ, мы очутились в Казани, на пересыльном пункте. Через три дня после нашего прибытия я встретил здесь своего друга Рамодина — его также направили в команду вольноопределяющихся.

— А как же фронт? — спросил я.

— Опять вернули. Ну что ж! Будем изучать военную науку. Схватки с нашими идолами нам не миновать. И мы еще повоюем.

Я искренне порадовался его бодрому настроению и боевому духу.

Из Казани мы выехали в конце зимы, в метель и вьюгу. Вольноопределяющихся собрали со всего округа целый эшелон. Ехали в теплушках. Ночью один бок, обращенный к чугунной печке, жарился, а другой мерз. Двигались медленно, на станциях стояли по нескольку суток: пропускали на фронт маршевые роты.

С каждым днем становилось все теплее и теплее. Проезжая через Донскую область, мы видели, как казачки выезжали в поле пахать, у города Армавира скакали по степи казаки на лошадях, — должно быть, учились драться с германцами.

2

Мы уже привыкли к дорожной жизни. Едем день и ночь, не торопясь. На больших станциях нам варят обед, и мы, выстроившись, шагаем по путям в сколоченные из досок столовые. Сегодня ночью поезд пришел на станцию Беслан, неподалеку от Владикавказа. Утром все высыпали на перрон. В окрестностях, за станцией, густой туман.

— А где же горы? — спрашивают солдаты.

Все лезут на крышу вагона и смотрят вдаль. Гор не видно. Солнце поднимается выше. Туман рассеивается.

— Горы! Горы! — кричат с крыши.

На горизонте виднеется груда серых туч с белыми каемками поверху. Нет, это не горы. До них, видимо, неблизко. Но вот туман совсем рассеялся, и серая груда туч с белой каемкой прочно стала на горизонте. То был Кавказ!

Почему так величаво спокойны эти серые громадины с белоснежными вершинами, почему смотришь на них и не насмотришься? Сколько веков и тысячелетий стоят они здесь все такие же неизменные! Сколько народов прошло перед ними, какие царства возникали, гремели оружием и исчезали перед их равнодушным взором. Народы жили, страдали, сражались, умирали, уходили, вновь приходили, а они оставались все такими же. Их видели фаланги Александра Македонского, перед ними катились полчища Чингисхана, Тамерлана, Батыя. Они вдохновляли гений Пушкина, Лермонтова; ими восхищался и искал смысла жизни перед их лицом Лев Толстой. Не в этом ли тайна их очарования, их власть над душами людей? Они пережили наших предков, переживут и нас и наших потомков. Горы заставляли думать о чем-то великом, неумирающем, вечном. Перед лицом их все будничные тревоги, все житейские волнения как-то невольно успокаивались...

Не меньшее впечатление произвело на нас Каспийское море. Мы подъехали к нему ночью, когда бушевал шторм. Дорога шла вдоль самого берега моря, и мы, только остановился поезд, побежали на скалистый берег, смотрели, как надвигаются из мрака ночи водяные валы, набегая с шумом на берег и разбиваясь о камни на миллионы брызг. Море казалось нам живым огромным чудовищем.

Так мы прибыли в Баку. Ходили в город. Женщины в чадрах, широких шароварах и в башмаках с загнутыми кверху носками напоминали персонажей арабских сказок из «Тысячи и одной ночи». Поражал контраст громадных европейских зданий со стоящими рядом низенькими лачугами. Голые, опаленные зноем окрестности, целый лес нефтяных вышек. Здесь работал когда-то дядя Миша.