в каких городах был, кого из хороших людей встретил. Под последними он разумел революционеров. Я ответил, что с уходом в армию связь у меня оборвалась и с Завалишиным и с самарскими кружковцами. Одни из них попали в армию, другие пока дома, но ждут призыва. Рассказал ему о своей встрече в Москве с Нератовым и о его аресте.

— Что же он о войне говорил?

— Говорил, что надо разъяснять солдатам и населению, в чьих интересах ведется война, создавать подпольные организации, проводить братание на фронте, а когда понадобится, повернуть штыки против царя и генералов.

— Вот и брат говорил то же. С войной, говорит, ничего не изменилось, и воюем мы не за веру и не за отечество, а за прибыли чужого дяди. Перед расставанием у нас с ним разговор задушевный был. Вот тогда и книжку эту он подарил.

Мы долго еще беседовали с Данилой, вспоминая наше учение и мечтая о будущем, о более устроенной и счастливой жизни.

— Хорошо бы, — сказал Данила, — после войны, когда все утрясется, всем нашим кружковцам съехаться в Самаре. Расскажем друг другу, как жили эти годы, как боролись. Вот будет интересно-то! — закончил он как-то уж слишком по-детски. Ум у него был глубокий, зрелый, а душа как у ребенка.

Когда я вспоминаю о своем друге Даниле, то на память мне приходит бедняк мечтатель из одной народной сказки, который попросил у добрых людей огонька, чтобы печку растопить. И, ничуть не сомневаясь, подставил полу кафтана под горящие угольки, которые потом оказались золотыми. Есть глубокий смысл в этой сказке. Только такие люди, как Данила, способны делать из серых, обыденных, как угли, дней золото поэзии. Они способны двигать горами и совершать великие дела.

Я думал утром встать пораньше, чтобы успеть на утренний поезд, но всю ночь не пришлось уснуть. Я переписывал к себе в тетрадь книжечку «К деревенской бедноте». Данила сказал, что он бы с удовольствием мне подарил ее, но она ему дорога еще и как подарок брата.

Удивительно метко и глубоко описана в этой книжке жизнь крестьянской бедноты. Как в фокусе, собрал автор все мысли и чувства деревенских бедняков.

«Крестьяне как будто забыли, — читал я, — что лучшие земли, все фабрики и заводы захвачены богатыми, захвачены помещиками и буржуазией именно для того, чтобы голодный народ шел работать на них. Крестьяне забыли, что в защиту богатого класса не только говорятся поповские проповеди, а поднимается также все царское правительство со всей тьмой чиновников и солдат. Царское правительство напомнило крестьянам об этом. Царское правительство зверски жестоко показало крестьянам, что такое государственная власть, кому она служит, кого она защищает...»

Дальше в книжке рассказывалось, как крестьяне Полтавской и Харьковской губерний восстали против помещиков и как это восстание было жестоко подавлено царскими войсками.

Я уже немало читал хороших листовок и прокламаций, распространяя их, и сам писал, но такой силы еще не встречал. Здесь каждое слово било врага наповал, поднимало дух и зажигало сердце ненавистью к угнетателям.

«Разумеется, чиновники и запрещают всякую правдивую книжку, запрещают всякое правдивое слово о народной нужде. Вот и эту книжку социал-демократическая партия должна печатать тайно и распространять тайно: всякого, у кого эту книжку найдут, пойдут по судам да по тюрьмам таскать. Но рабочие социал-демократы не боятся этого: они все больше печатают, все больше раздают читать народу правдивые книжки. И никакие тюрьмы, никакие преследования не остановят борьбы за народную свободу!..»

За окном темно и хлещет осенний дождь. Пропели первые петухи, а я все пишу и остановиться не могу. Данила спит. Иногда он проснется, улыбнется мне, но глаз не открывает, только скажет: «Ложись спать, завтра допишешь». А я не могу оторваться, пока не доберусь до последней страницы. Только на рассвете прилег отдохнуть и тут же заснул. И вижу во сне: стою я на скале, а под ногами у меня пропасть. Мне надо перебраться на ту сторону. Оставаться на этом берегу я не могу — тут смерть, а там — свобода, новая, небывало счастливая жизнь. Но как же преодолеть бездну? Я взмахиваю руками и, как на крыльях, несусь вверх. Невыразимое чувство восторга и небывалой радости охватывает меня. «Теперь все дело в том, — говорю я себе, — чтобы не оглядываться назад и не смотреть в пропасть, и я буду на том берегу». В этом чудесном настроении и просыпаюсь. Самовар уже кипит на столе, и Данила собирает мои листки.

— Вот так накатал! — улыбается он. — Чуть не всю книжку переписал.

— Очень жалею, что не всю — немного не успел.

В избу входит молодая красивая женщина в пуховом платке с затейливой каймой.

— Я до вашей милости, Данила Петрович, — говорит она. — Не откажите. Мабуть, моему Охриму напишете трошки?

— Отчего же не написать, известно напишу, — улыбается Данила. — Давно бы пришла, а ты все нейдешь да нейдешь.

Молодайка смутилась:

— Все николы та недосуг.

— А вы бы сами написали, — вступил в разговор я.

— Та мы же неписьменны, — стрельнула молодайка черными глазами в меня. — Чи родственник ваш, чи знакомый? — тут же спросила она, обратившись к Даниле.

— Товарищ мой, — ответил тот, — учились вместе.

— Воно що... О, це добре. Вы як же, не знаю як вас зваты, на побывку приихалы чи так?

— Случайно. В поезде встретились.

После обычных расспросов о том о сем молодайка переходит к главному:

— А, будьте ласковы, о замирении ничего не слыхали, як там народ балакае?

— У вас тоже кто-нибудь на фронте есть?

— То и беда, що воюе с самого начала войны. Уси балакають: мир, мир, а его и не бачишь.

В хату входят еще две женщины. Они сначала здороваются и тоже просят письма на фронт написать, а потом спрашивают, когда будет мир. После моих слов, что об этом, наверно, и сам господь бог не знает, одна молодайка вздыхает и говорит:

— Видать, самим мужикам о мире хлопотать треба!

— Вот это верно, це правильно буде, — поддержали ее остальные женщины. — Так им и напишите, мужикам-то нашим.

— Писать