его к себе, малыш рассыпался в пыль. Она села, задыхаясь, и прижала руки к животу. Он был тяжелым и твердым, как камень. Она ничего не чувствовала, ни трепета маленьких ручек и ножек, стучавших раньше о стенки ее чрева. Она попыталась снова заснуть, но в конце концов сдалась и пошла посидеть у углей костра, пока не пришло время трогаться дальше.

Людовик хотел посетить святые места Ливана, в их числе и то, где святому Петру были переданы ключи от Царствия Небесного. Земля вокруг зеленела, здесь, в долине источников, можно было немного отдохнуть от палящего зноя. Алиенора пыталась напитаться царящим вокруг миром и спокойствием ради себя и ребенка. Людовик пребывал в прекрасном настроении, ему нравилось путешествовать по-королевски, когда от него требовалось лишь важно шествовать и любезно улыбаться. Она наблюдала за ним издалека – он приветствовал мужчин, широко улыбаясь даже Тьерри де Галерану, которого, судя по всему, быстро простил. У короля все было хорошо. Раймунда Антиохийского он перехитрил, а Алиенору спрятал за шторами паланкина, где ей и место, – так она не могла причинить вреда.

Однажды в пути Алиеноре стало плохо. Тряска в паланкине напомнила о качке в бурном море, разболелся живот. Сначала боль была ноющей, как при кровотечении, но постепенно усилилась до пульсирующих болей настоящих родов.

– Нет, – ахнула она. – Нет, еще слишком рано!

Воды отошли внезапным потоком, с кровью и зеленовато-черной слизью. Алиенора отдернула занавеску и высунулась наружу, чтобы позвать Марчизу, которая ехала на муле рядом с паланкином.

– Мадам? – Марчиза велела мужчинам остановиться и заглянула к Алиеноре. – Святая Мария, – охнула она, на мгновение теряя уверенность в себе.

– Никто не должен знать, – вздохнула Алиенора. – Любой ценой.

Марчиза покачала головой.

– Дальше ехать нельзя, мадам, – сказала она. – Мы должны найти вам убежище.

Она огляделась. В стороне от тропы виднелась пастушья хижина. Всего лишь грубый каменный навес, но больше ничего не было; место паломничества Людовика находилось гораздо дальше.

– Королеве нездоровится, – сообщила Марчиза носильщикам. – Отнесите ее в ту хижину, и я буду ухаживать за ней там.

– Но мы не можем покинуть строй, госпожа, – ответил один из них.

– Если ты не сделаешь этого, она умрет, – в ярости вспылила Марчиза. – И ты будешь в этом виноват. Делай, что я говорю.

– Но король…

– С королем я разберусь. – Марчиза поднялась на ноги. – Госпожа больна тем же, что перенесла в Венгрии. Ее состояние усугубилось после того, каким путем ее вынудили покинуть Антиохию.

Уговорив мужчин отнести паланкин в хижину, Марчиза послала оруженосца к Людовику с тем же рассказом, который изложила носильщикам, и велела привести в хижину и Мамилю.

– Если ты верна госпоже, молчи! – свирепо прошептала Марчиза. – Если кто-нибудь спросит, у королевы ужасное кровотечение.

Мамиля смотрела на нее со страхом и негодованием.

– Я прекрасно знаю, что с госпожой, – ответила она. – Но я не Гизела, я не предаю.

Вместе они помогли Алиеноре перебраться в хижину. Носильщики, услышав слово «кровотечение», держались поодаль – Марчизе это и было нужно. От Людовика прибыл гонец с сообщением, что король продолжит путь к месту паломничества, а Алиенора пусть отдыхает, пока не наберется сил, чтобы присоединиться к основному отряду. Однако для ее охраны останутся стражники, которые разобьют лагерь рядом с хижиной. Гонец настаивал на встрече с Алиенорой, желая убедиться, что она действительно больна, а не притворяется, намереваясь сбежать обратно в Антиохию.

Бросив короткий взгляд на корчившуюся на соломе королеву, гонец быстро вышел.

Рядом с хижиной журчал маленький родник, и Марчиза наполнила ведро свежей холодной водой. В небольшом каменном очаге она развела огонь. Топить можно было и навозом, но среди ее запасов нашелся узелок с древесным углем. Она набила льняной мешок соломой, пытаясь устроить Алиенору поудобнее, и, как только огонь разгорелся, заварила траву, чтобы хоть немного унять боль, хотя и понимала, что не сможет заглушить то, что будет дальше. Кровь в отошедших водах и зеленые пятна испражнений нерожденного младенца рассказывали историю надвигающейся трагедии. Она подозревала, что Тьерри де Галеран не случайно ударил Алиенору, когда они покидали Антиохию.

Алиенора открыла глаза и уставилась на потемневшие от дыма стропила. В животе и меж бедер ощущалась жгучая боль, теперь постоянная и тупая. Горло саднило, как будто она вдохнула слишком много дыма или кричала до хрипоты. Она опустила руку к животу, он оказался опавшим. Ее груди налились, но их уже перевязали льняными полосами. Между бедрами была мягкая ткань. Она чувствовала себя слабой и выжатой.

– Госпожа? – Марчиза склонилась над ней и прижала руку к ее лбу. – Ах, наконец-то жар спал, – сказала она. – Вам было очень плохо. Вот, выпейте еще.

Алиенора потягивала прохладный горький отвар из чашки, которую Марчиза прижимала к ее губам.

– Мое дитя, – сказала она. – Где мой ребенок? Его пора покормить.

Она оглядела хижину. В дверном проеме висела льняная занавеска, защищавшая от посторонних глаз, но пропускавшая слабый свет. Над очагом вилась ниточка голубого дыма. Мамиля что-то помешивала в горшке, то и дело бросая взгляд на Алиенору.

– Что ты с ним сделала? Покажи его мне!

Марчиза прикусила губу.

– Госпожа… он… родился мертвым. Вот почему роды начались так рано – потому что он умер. Мне очень жаль.

– Я тебе не верю! – Паника и горе готовы были нахлынуть на Алиенору, как поток, сносящий плотину. – Покажи его мне.

– Мадам…

– Покажи! Если есть тело, я увижу его и все пойму!

Марчиза повернулась к корзине, покрытой льняной тканью, на которой лежал крест на цепочке с ее собственной шеи.

– Я собиралась похоронить его на рассвете, – произнесла она. – Воистину, госпожа, я не уверена, что вам следует на него смотреть.

– Я должна его увидеть.

Марчиза откинула ткань, и Алиенора взглянула на то, что лежало в корзине. Она издала один-единственный вопль, а потом впитала горе, свернувшись калачиком и прижимая корзину к себе вместо живого, дышащего младенца. Со смертью ребенка умерла и хрупкая часть ее надежд и мечтаний. Она раскачивалась взад и вперед, заглушая боль.

– Мне все равно, что со мной будет, – сказала она. – Дай мне умереть. Это не святая земля; это мой ад.

32

Иерусалим, сентябрь 1148 года

На инкрустированном столе между Алиенорой и Мелисендой, королевой-матерью и соправительницей Иерусалимского королевства, стояло керамическое блюдо с изящными конфетами из миндаля и розовой воды, которые арабы называли фалудхаж[23]. Мелисенда с удовольствием откусила кусочек.

– Если съесть слишком много, заболят зубы, – сказала она с горечью, – но они очень вкусные. – У нее был золотистый