оглядел весь двор. Ему даже не пришло в голову, что и его отец, возвращаясь с работы, поступал так же. Об этом подумала Елизавета Павловна, все время наблюдавшая за сыном из-за занавески кухонного окна.

Она встретила Митю в сенях. Не проронив ни слова, обняла за плечи и прижалась к его груди. Он понял, что мать довольна. Первый день его работы на шахте был и для нее праздником.

Не успел он переступить порог, как сразу же очутился в объятиях младшей сестры. Она крепко обвила своими тонкими руками Митину шею, повисла на нем, поджав ноги, и осыпала частыми поцелуями.

— Ну, хватит тебе, дай раздеться хлопцу, — строго сказала Елизавета Павловна, отворачиваясь к плите и незаметно вытирая концом фартука глаза.

— Не верю! Вот честное комсомольское — не верю! — все еще не разнимая рук на шее брата, говорила Вера. Она жадно смотрела ему в глаза, будто обнаружила в нем что-то новое и неожиданное для себя.

— Чему не веришь? — спросил Митя.

— Ты шахтер, Митенька?! — задохнувшись от волнения, прошептала она.

— Такое скажешь, — Митя немного смутился и сделал слабую попытку отстранить от себя сестру. — День в шахте отработал — уже и шахтер.

Вера подхватила брата под руку и увела в комнату. Немного помолчав, словно настороженно прислушиваясь к чему-то, она вдруг заговорила таинственно, вполголоса:

— Теперь ты наш кормилец, Митенька. — Округлившиеся блестящие глаза ее излучали свет и тепло. — Это не я выдумала. Так мамочка сказала, еще когда ты утром ушел на работу. Сказала и сама заплакала. «Чего ты, — спрашиваю, — плачешь, ведь Митя сам в шахту попросился». А она мне: «Ничего ты в жизни еще не смыслишь, поросенок».

Вера вдруг умолкла и насупилась.

— Ты, пожалуйста, скажи ей, чтоб не называла меня поросенком, — обидчиво проговорила она. Нижняя губа ее вздрогнула и поджалась, — скажи, Митенька…

— Скажу, скажу, — поторопился успокоить сестру Митя и обнял ее узкие, по-мальчишески крепкие плечи. Затем подошел к небольшому зеркалу на круглом столике, покрытом домашней скатеркой, и долго рассматривал себя в нем. Черные дуги вокруг глаз, потемневшие от угольной пыли густые брови с мягким изгибом на концах, казалось, изменили его лицо: как будто что-то удалили и в то же время что-то прибавили к нему. В бане он без особенного усердия отмывал угольные следы у глаз и не пожалел об этом. Встречные сразу же угадывали в нем шахтера. И шагал он нарочито не спеша, немного вразвалку, как ходят все шахтеры, хотя и мог бы идти своей обычной легкой походкой, несмотря на усталость.

Сегодня он почувствовал, как после нелегкой работы под землей все привычное вокруг вдруг показалось ему будто обновленным. Даже было удивительно, какой дивной чистотой блещет воздух! Тополя и акации, слившись ветвями, были похожи на огромное облако, ослепительно искрящееся в лучах закатного солнца. Казалось, подует легкий ветерок — и облако не устоит на месте, поднимется, увлечет за собой шахтный поселок с его разноэтажными домами, высоким терриконом, почти до самой верхушки заваленным толстыми подушками снега…

На душе было ощущение необычной легкости и простора. Мите очень хотелось встретить кого-нибудь из друзей. И когда он подходил к своему дому, на него из-за угла чуть было не налетел Костя Кубарь. Когда-то они дружили. Но Костя неожиданно бросил десятилетку, поступил в вечернюю школу и стал работать на шахте. С тех пор их пути разошлись.

Невзрачный с виду — приземистый, с ногами циркулем и комично вздернутым носом, — Костя всегда вызывал к себе снисходительную улыбку.

— Ну как, горнячок, делишки? — с места в карьер заговорил он и выкинул навстречу сильную ладонь, будто даря ее Полеводе. — Косточки небось ломят, и ноженьки гудом гудят… — Он говорил, щурясь и морща нос, точно на него все время дули. — Не беда, втянешься, — тут же успокоил он и, согнав улыбку, запросто стал рассказывать: — Гудели и у меня косточки, Митяй. Дней пять тело до того ломило, что, веришь, казалось, всего рвут на части. А на шестой день проснулся — словно заново родился: нигде не заноет, не кольнет. Ну, так как же все-таки дела, кем работаешь? — поинтересовался он.

— С проходчиками вкалывал, — Полевода с удовольствием ввернул это словечко, так как знал, что его любили употреблять шахтеры.

— Понятно, — задумчиво отозвался Кубарь, — так с неделю будешь по разным работам ишачить, пока к шахте привыкнешь. — И вдруг на него будто опять подули: глаза сузились и нос сморщился: — Ну а все же, куда метишь?

Дмитрий пожал плечами. Он и в самом деле еще не решил, какую избрать профессию. Костя, казалось, только и ждал его замешательства, сказал решительно:

— Знаешь, что я тебе скажу, Митяй: иди-ка ты к нам в бригаду, в забойщики.

— Я бы с удовольствием, Костя… Только, сам понимаешь, не от меня это зависит…

— Договоримся! — Кубарь вдруг заторопился, взглянул на часы, видно, боясь опоздать. — Пока! — Он высоко размахнулся и хлопнул по подставленной ладони Полеводы. На какое-то мгновение Дмитрий ощутил обжигающую боль, но не подал виду, только неловко переступил с ноги на ногу.

— В общем, считай себя забойщиком, Митяй! — уже на ходу, обернувшись, крикнул ему Костя.

Полевода смотрел, как тот шагал, переваливаясь с одной ноги на другую, будто под ним уминалась земля. Он даже не предполагал, что эта случайная встреча окажется такой значительной для него. Он вспомнил дни, когда они вместе с Кубарем учились в школе. Костя был прилежным учеником и веселым добрым малым. Когда он, бывало, выбивал чечетку и выбрасывал затейливые коленца, никто не замечал, что у него ноги дугой.

За обедом Вера заговорщицки спросила:

— Знаешь, Митя, что я тебе сейчас скажу?

Он вопросительно взглянул на сестру.

— Правда, не догадываешься?

— Честно.

Вера вместе со стулом поближе придвинулась к брату.

— Так вот, чтоб ты знал, — начала она, собирая суровые ниточки морщинок на переносице, — я сегодня видела Эдика.

— Звонцова? — Митя даже перестал жевать.

— Да, толстого Эдьку, — таинственно продолжала Вера. — Встретила я его возле нашей школы, там, где каменная баба. Ну и… разговорились. — Она опустила глаза и приумолкла.

— Выходит, Пышка здесь, — будто самому себе, тихо сказал Дмитрий и недоверчиво посмотрел на сестру: — Он же, кажется, поступил в институт в Харькове?

Вера украдкой оглянулась на кухню, куда вышла Елизавета Павловна, и, сложив ладони рупором, поспешным шепотом проговорила на ухо брату:

— Вранье все это, Митенька. — И, убрав ладони ото рта, продолжала: — Он и мне соврал, что приехал на каникулы. А какие теперь каникулы? Думал, маленькую нашел, не догадаюсь. Так ему и сказала. А он как расхохочется: «Это, — говорит, Верка, я тебя обдурить