Но не спросила, и Арина Федоровна ничего ей не сказала.

Прозвучал звонок, и они пошли в зал.

Вначале было решено проводить слет два дня, но с мест запротестовали: мыслимо ли в такое время, когда каждый час, как никогда, дорог, столько заседать? И проголосовали закончить слет в тот же день.

Делегатки разъезжались поздно. На этот раз Арина Федоровна отказалась садиться в кабину. Вечер выдался на редкость тихий, теплый, и никто не стал возражать. Ее место в кабине занял Шугай. Он даже обрадовался: настроение у Николая Архиповича после выступления на слете Королевой было явно испорченным.

Когда приехали на шахту, Сергей передал матери сверток с покупками и, сославшись на срочное дело, пошел на шахту.

Арина Федоровна долго не решалась развернуть сверток сына. Но потом все же не выдержала. В свертке было — два носовых платочка с розовой каемкой, духи «Сирень», пудра, черненьким горошком косынка. Ясно, что косынка предназначалась ей, Арине Федоровне. И подумав, догадалась, кому было куплено все остальное. Вспомнила, как шахтер в полувоенном пытался обменять свой талон, и удивилась: как же это удалось сделать Сергею? И, довольная, только улыбнулась. Завернула покупку сына, чувствуя к ней непонятную нежность, снесла в его комнату, а свою спрятала у себя под подушкой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Выдавали лошадей на-гора. Девчата-коногоны чистили их щетками, вытирали мокрой тряпкой копыта. Кто-то принес кусок красной материи, нарвали ее узкими лентами и каждой лошади вплели в гриву по банту. Казалось, наряжали их для свадебного поезда.

Лошади, покорно повинуясь воле людей, настороженно следили увеличенными блестящими глазами за происходящим.

Вскоре пришел Шугай и с ним старый коногон Егорыч. В руке у него был всем уже знакомый кнут. Короткое кнутовище было аккуратно переплетено сыромятной кожей на переломе, и от этого оно стало еще наряднее. Егорыч, гордый оказанной ему честью снаряжать лошадей на-гора, держал себя с достоинством, даже немного важничал. Медленно обходил каждую, зорко присматривался, сильно щуря старческие глаза, говорил:

— Справные кони, вроде б довольные, — говорил он, — нигде ни ссадин, ни насечки, будто по ним и кнут не ходил.

— Без вашего самохлеста обошлись, — не вытерпела, сказала Клава. Ее начало раздражать важничание коногона.

— А, это ты, Клавка! — словно только что увидел ее, тихо воскликнул старик. — Так-таки без батога обошлась? — недоверчиво спросил он, на всякий случай пряча кнут за спину. Хотел еще что-то сказать, но Лебедь вдруг вскрикнула в испуге:

— Не подходите к ней, а то ударит!

Видимо, узнав своего истязателя, Берта забеспокоилась, угрожающе прижала уши. Егорыч проворно отступил.

— Поди ж ты, помнит, окаянная, — удивился старик и самодовольно протянул: — Все они помнят коногона Егорыча. — И медленно вынес из-за спины предмет своей гордости. Клава с силой перехватила его руку, отвела в сторону и, задохнувшись, сказала Шугаю:

— Зачем вы его привели, чтоб коней взбунтовать?

Тот миролюбиво улыбнулся, успокоил:

— Не ершись, Лебедь. Пусть Егорыч покажет, как в таких случаях завязывать им глаза. Ни у кого из вас опыта в этом деле нет.

— Да что мы, дурные или дети, — не унималась Лебедь, — не станем же мы вместо глаз хвосты им перевязывать.

Все рассмеялись. Засмеялся и Шугай. А старый коногон обидчиво нахмурился и хотел уже уйти, но Шугай удержал его.

— Вот те на, неужто осерчал, Егорыч, — удивился он, — не обращай внимания. Девичье дело известное: все они охотники почесать языки.

Старый коногон нервно перебирал в сухих узловатых пальцах бахрому кнутовища, молчал. Шугай сунул ему пучок повязок из черной материи. Егорыч, немного успокоившись, выбрал одну, придирчиво осмотрел — нет ли дыр, подошел к буланой статной кобылице и приказал погасить свет. С наступлением внезапной темноты в конюшне стало тихо. Несколько минут Егорыч что-то колдовал возле буланой, потом распорядился:

— Теперь можно зажечь.

Когда вспыхнул свет, все увидели буланую с перевязанными глазами. Стояла она мирно, будто ее усыпили.

— Чья лошадь, выводи, — приказал Егорыч.

Буланая, медленно переступая ногами, покорно пошла из конюшни за своим коногоном. Егорыч взял другую повязку и опять скомандовал погасить лампочку. Вслед за буланой вывели другую, затем третью. Дошла очередь и до Берты.

— А уж эту сама вяжи, — сердито сказал старик и передал Клаве повязку. — Ну ее к лешему, твою кобылицу, чистая сатана. Видала, какие молнии мечет на меня.

Клаве было обидно за Берту — какая она сатана? — но стерпела, ничего не ответила Егорычу. Присмотревшись, как все делал он, Клава в точности повторила его действия. Сама вывела Берту из конюшни и стала с ней во главе других, решив: раз Берта первой спускалась в шахту, ей первой и наверх подниматься.

Когда уже подали клеть, Лебедь вдруг вспомнила о Жучке.

— А как же с ней быть, Николай Архипович? — показала она на собаку.

В первые дни работы коногоном Клава иногда поднималась на-гора вместе с Жучкой. Но то было давно. Тогда она еще не знала, что от продолжительного пребывания под землей лошади слепнут. Возможно, и Жучка ослепнет, если ее выпустить из шахты без повязки.

Шугай в недоумении передернул плечами: откуда ему было знать, как в таких случаях поступают с собаками — вяжут им глаза или нет.

А Егорыч сказал:

— В жизнь свою не помню такой моды, чтобы в шахте собак разводили. Сама придумала, сама и решай. — Отошел в сторону и даже отвернулся.

Так как лишней повязки не оказалось, Лебедь сняла с головы косынку, на всякий случай закутала голову Жучке, спрятала под полу брезентовой куртки.

Узнав, что будут выдавать лошадей на-гора, на шахтном дворе собралась толпа людей. Когда поднялась клеть, Тимка бросился было к Клаве, но тут же замер на месте.

— А где Берта?

— Приедет твоя Берта, — сказала Клава, а пока на, держи. — И подала ему Жучку.

— Жу-жу… — ласково позвал он.

Собака потянулась мордой к нему и вдруг забилась в его руках. Клава испугалась:

— Держи крепче! — крикнула она, — да смотри, чтобы глаза не раскутала, а то может ослепнуть.

Клеть судорожно дернулась, но сейчас же, лязгнув железом, села на стопора. Все увидели в ящике лошадь с завязанными глазами. Клава подошла к ней, взяла за повод, ласково потрепала по челке, погладила, приговаривая: «Берточка, милая, пошли, ну…»

Лошадь осторожно, ощупью переставляя ноги, вышла из клети и вдруг замерла на месте. Вся кожа на ней дрожала мелкой дрожью, уши чутко навострились, ноздри расширились. Она с минуту принюхивалась к воздуху и вдруг, вскинув голову, ликующе протяжно заржала. Люди задвигались, оживленно заговорили. Тимка свободной рукой обнял Берту за морду и тут же