Шрифт:
Закладка:
– Скотина ты, Серега, – бормочет девушка, отшатываясь и прикрывая грудь лохмотьями топика. Сумочка теперь валяется на полу, да и не до нее. – Как я домой пойду?
– Заткнись, сука! Сосать, сказал!
Борисыч зол. Свиреп. На посиневшем лице оскал и похоть, как написали бы классики. По мне, он просто мерзок на вид, но мои эстетические предпочтения никому не интересны.
Где-то снова стучит трамвай, но никто не обращает внимания – в самом подвале разворачивается извечная схватка. Инь и ян в процессе соития. Хотя с последним я поторопился – девушка уворачивается пока от полового общения, мужичок взрыкивает, но успеха не достигает. Сейчас бить начнет, на это я тоже насмотрелся.
Подвал – вот энциклопедия русской жизни, прости уж меня, Александр Сергеевич, с твоими лощеными героями! Сейчас Ленский бы выбил Онегину зубы за аборт Ольги, что изменило бы сюжетные линии.
Да, дело пошло на лад: от сильного удара, пусть и ладонью, у девушки разбита губа. Она прижимается спиной к дальней стене, пачкаясь в плесени на кирпичах. Зубы не зубы, а с направлением развития я угадал. Давно живу, все знаю.
Барышня сплевывает кровь на пол:
– Ну ладно. Сам виноват!..
Странно. Ей бы испугаться, а прозвучало с вызовом. Угрожающе прозвучало, прямо скажем, как змея зашипела. То ли каждый день ее бьют, то ли наоборот. Второе логичнее, иначе бы в синяках была.
Борисыч стащил джинсы и бросил их на пол, сверкая худым задом. Забавный он, если меня спросить. Ног мало, да и шерсти кот наплакал.
– Че пугаешь, овца? Ментов вызовешь? Так у нас все полюбовно. По взаимному, твою мать, согласию. Мы тебе бухлеца, ты нам поиппца. Вон и Крот подтвердит.
– Сам виноват, сам! С-с-сам… – шипит девушка. Странно, но теперь она идет на врага. Атакует, вовсе не прикрываясь. Борисыч и так дураком выглядел, а теперь еще и испуганным.
Забьет он ее сейчас, от страха и забьет.
У девушки закатываются глаза – одни белки светятся между век, аж меня пробирает. И шипит она, свист стоит как от прорвавшейся трубы, я однажды так чуть не сварился прямо на паутине.
– Ты чего, психованная? Вот, на хрен, связался… – бормочет полуголый Борисыч. Он сам не знает, что дальше делать. Был бы пьянее, все равно бы накинулся, а так – страшно ему. Да что ему – даже я судорожно перебираю волосатыми ногами по трубе. Беда совсем. Бежать надо.
А не могу бежать-то! От этого шипения внутри все застыло, сковало, как от холода.
– С-с-сюда! – вырывается сквозь свист и шипение. Одно слово, а меня тащит к ней, как магнитом. Спасибо, ноги свело, не иду. Пара случайных мух, оказавшихся на свою беду в подвале, летят к ней, врезаются в лицо и падают под ноги. Борисыч опускает руки, разжав кулаки, и делает шаг вперед. Чуть не спотыкается об ящик, но переступает его. Еще. Совсем вплотную к ней.
– Вс-с-се! – на какой-то жуткой ноте заканчивает она. Свист обрывается, как и не было. В подвале снова тишина, но теперь страшная. Неестественная.
Я вижу, как от девушки тянутся завитки дыма, плотные, извивающиеся как щупальца. Все больше и больше, оплетают тело несостоявшегося насильника, проникают в него. Некоторые пробивают насквозь, выходят из тела, чтобы сразу сплестись дальше. Два особенно гибких завитка – напрямую из ее глаз в его, словно связывая людей нерушимыми узами. Непростая барышня, клянусь хелицерами, ох, непростая…
Борисыча начинает мелко трясти. Эдакая пляска под неслышимую музыку, что само по себе пугает. Завитки дыма становятся все плотнее, материальнее, словно алкаша облили густой смолой. И эта мумия стоит и трясется, как пьяный электрик, схватившийся за фазу.
– Любочка… Люба! – глухо, как с завязанным ртом говорит Борисыч. – Я скоро… Я пить брошу! Клянусь, в натуре!..
Слова все неразборчивее, будто он тонет в этой странной черной дряни: смола не смола, краска не краска. Я же не специалист. Мне бы от своего ступора отойти.
Снова трамвай где-то неподалеку. Я его и не видел никогда, просто знаю, что он есть. Что он едет. Везет, наверное, кого-то по их важным делам. Или не важным. Но эти люди двигаются, пусть по кругу и без смысла, а мы здесь застыли как мухи в коконах.
Черное облило мужскую фигуру полностью, с головы до ног, даже резиновых тапок уже не видно. Точно – мумия. И трястись перестал, и уже никого не зовет.
– Иди-ка сюда, – неожиданно звонким голосом говорит девушка и поднимает глаза. Зрачков по-прежнему нет, но белки густо налились кровью. Мне даже кажется, что они светятся, но это от испуга. Наверное. Она смотрит прямо на меня, как бы я ни был мал. – Выпить не дали, так я по-другому развлекусь! Будем из тебя чудовище делать.
Я быстро спускаюсь вниз. Теперь никакого торможения, никакого испуга. Меня тащит к ней неведомая сила. Паутина. Тумбочка. Я почти соскальзываю на пол. Подвал вокруг меня меняется с каждым шагом. Из привычной огромной пещеры он превращается в довольно тесную клетушку, плотно набитую трубами, ящиками, разным мусором под ногами.
Я с хрустом давлю ящик, попавшийся под ноги. Я уже размером почти с черную мумию перед моей богиней, все также буравящей меня красными глазами. Вот я уже с него. Каждый мой шаг делает залитого смолой Борисыча все меньше и меньше. Он оплывает, как снеговик весной под палящим солнцем, теряет и форму, и размер. И, как я понимаю, содержание.
Когда я подхожу вплотную к девушке, его уже нет – просто темное пятно на полу, впитывающаяся в землю краска, от которой пахнет креозотом. Странно, но я теперь чувствую запахи. Все-все: от затхлости подвала до волнующего парфюма девушки и долетающего с улицы аромата раскаленного асфальта. Я чувствую и знаю их все. Теперь.
– Что бы ты хотел, паучок? – спрашивает девушка. Я теперь выше нее, но все равно смотрю снизу вверх. Как на самую сильную и самую главную в этом мире.
Говорить я не могу, но она с легкостью читает мои мысли. Читает и начинает смеяться:
– Трамвай?! Но зачем он тебе? Мы могли бы дождаться ночи и славно поохотиться. Только ты и я.
Я чувствую ее невысказанное желание, протягиваю ногу и когтем цепляю так и позабытую всеми сумку со спиртным.
– Спасибо, паучок! – Она ловко сворачивает
