Дверь, скрипнув, закрывается за ним, но не до конца. Так и остается порталом в другой мир, с люминесцентным светом и редкими шагами дежурной сестры.

У меня начинает болеть рука. Дергает и немеет. Что-то с венами, мне уже объясняли. Наверное, наркоманам проблема близка, я слышал такое. Им – и еще нам.

Старик у двери начинает хрипеть громче. Сипит, булькает. Звуки напоминают что-то механическое, пробитый насос или нечто вроде. Он вторую неделю не ест ничего твердого. Врач приносит цветастые пакеты питательной смеси, дед медленно отпивает. По глотку. Весь день, иногда подогревая пакет на батарее отопления. Всем все понятно, но здесь никого не удивляет. Каждому хватает своего персонального зародыша Чужого, жрущего изнутри, чтобы обращать внимание на других.

Негатива нет, просто все дружно смотрят внутрь себя.

– Женек, чего не спишь? – Это уже Димка, более-менее ровесник, остальные все старше. Ну, как ровесник: мне сорок два, ему двадцать четыре. Но не шестьдесят плюс все же, это объединяет.

– Как догадался? – я щурюсь в темноту, но не вижу его. – Вангуешь?

– Да ты храпишь во сне. Как конь! – он тихо смеется. – А сейчас только дед рычит, а храпа нет.

У Димки ничего сейчас не болит, просто нет правой ноги. Думал, ударился, оказалось саркома. Пара костылей и неопределенность еще хуже, чем просто неясные перспективы. Можете мне поверить на слово.

Впрочем, что в наших перспективах неясного? Все там будем. Нам просто повезло с экспрессом на другую сторону Луны.

Леня медленно возвращается. Шаги, сиплое дыхание остатков легких, потом его грузная фигура заслоняет дверной проем.

– Три часа ночи, пацаны. Чего расшумелись? В коридоре слышно.

Димка снова смеется:

– А что, Язва не спит?

Язва – это медсестра. Она сегодня как раз на ночном дежурстве. Прозвище приклеилось намертво и бережно передается от уходящих поколений новым пассажирам экспресса. Так-тоона ничего, но с похмелья лучше бы не общаться. Разумеется, с ее похмелья – у нас пить нет ни сил, ни желания.

– Спит… – Леня громко топает в проходе между кроватями. – Накатила, небось, и в люлю.

Димка снова хихикает. Его каждый день навещает невеста, рассказывает о пользе позитива и вере в будущее. Он верит. Я даже завидую людям, которые во что-то верят. Им, наверное, легче пережить встречу на приближающемся вокзале с уставшим ангелом и не менее поникшим от трудов бесом.

– Как там сортир, все на месте? – я слышу, что Димка берется за костыли.

– На месте… – ворчит Леня, устраиваясь на кровати. – Куревом воняет из женского. Опять Язва дымила или девки из второй палаты.

Я понимаю, что рука сама не пройдет. Шуршу блистером анальгина и выдавливаю сразу две таблетки. Гулять так гулять. Укол на ночь уже перестает действовать и меня ждет невеселое ожидание позднего зимнего рассвета. Нет уж.

– Две? – догадывается Леня. – Вредно же. Печенка отвалится.

Тут уже я смеюсь, одновременно провожая взглядом нелепую трехногую фигуру: Димка протискивается к двери, открывает ее костылем и выходит в коридор.

– Только о печенке мне и заботиться, Лень…

Мы здесь все на «ты». И без отчеств. Здоровый мужской коллектив, спаянный похожими проблемами.

Через двадцать минут я обдумываю тяжелой головой сразу три вещи: руку отпускает, пора в туалет и куда, собственно, делся Димка? Он некурящий, так что… Черт, а если упал? Отсюда не слышно, а сам встать не может!

Я подскакиваю на постели, ищу очки среди коробок с лекарствами на тумбочке, и выхожу из палаты. Нога опять онемела, я слегка припадаю на нее, но иду. Тридцать шагов, два поворота. Дверь в мужской закрыта, я почти врываюсь внутрь. Мне страшно. В кои веки, со времен диагноза и операции, страшно не за себя: за Димку. По дороге в голове у меня крутится картинка: а если?.. И как помочь? Как снимать, если на оконной ручке – больше там негде?

Две фанерные дверки, охраняющие уединение с унитазами, прикрыты. Третья – настежь. Торчат концы костылей и единственная Димкина нога. Я подбегаю ближе и заглядываю: слава Богу, живой! Живой пассажир…

Он плачет. Сидит и молча плачет, не издавая никаких звуков. Просто слезы текут по лицу, капают на футболку, оставляя неровные темные пятна.

Я стою и молчу. Нечего здесь сказать. Мне бы кто-нибудь что сказал, только нет нужных слов. В тишине больничного туалета мне слышится перестук колес на стыках рельс. Легкое покачивание вагона – или это меня уже ведет от избытка лекарств? И тяжелый запах креозота в воздухе, перебивающий застарелый табачный смрад, мочу и хлорку. Запах путешествия отсюда в никуда.

Ролевые игры

От окошка вверху света почти нет. Решетка половину сжирает. Ничего здесь толком не видно, да и смотреть не на что – каменный мешок. Груда соломы на полу, гнилой, кислой. В такой и мыши завестись побрезгуют. Потому их тут и нет. Никого здесь нет, кроме меня. Цепь лязгает. Один конец в стену вмурован, наглухо, второй, – с кольцом, – на ноге. Кузнецу пришлось сюда спускаться, в камере меня приковал. Ему не привыкать. Только кузню тащить тяжело было, чуть не выронил, но это – не мои заботы.

Мне бы не сдохнуть ненароком, а в цепях или без – все равно.

Один раз в день внизу двери открывают заслонку, суют миску с дрянью. Что свиньи не дожрали, можно и мне дать. Лапша какая-то все время, говном кошачьим воняет. Иногда кувшин с водой. Пока посуду не вернешь, стоят там, за дверью, ждут. Я сперва глупый был, не отдавал дня два. Так эти дни и не давали жрать. Дрессировали, умельцы. Еще в камере вонь стоит. Деваться некуда, стараюсь в угол отойти, но цепь…

Попался я глупо, конечно. Облава казалась смешной: трое на машине, еще пятеро загонщиков пешком, и собаки. Машине с дороги никуда, этих-то можно было вычеркнуть, если близко к просеке не лезть. Собак я отпугнул, не велика беда. А вот с загонщиками оплошал – первому шею свернул, а еще двое успели отстреляться. И ведь не пулями, с ними проще, а какой-то дрянью с иголками, издалека. Потом еще пара подошла, помогли скрутить – я уже отключался. В себя только здесь и пришел, когда кольцо клепали.

Неделю сижу, позвякиваю цепью, провонял весь. Что ожидать – непонятно. Хотели бы убить, там, в лесу, все и кончилось. Видимо, нужен. Кому, зачем