в этой Венгрии делать буду? А мои – ну, которые другие мои, семья? Не, думаю, не поеду. Вас всех провожу и останусь. Родителей разыщу, повидаюсь, а там уже видно будет. Так и сказал этому твоему мужику. Он еще не поверил, переспросил. Ну, мы же на английском, он по-нашему никак. Хорошо, что я в школе учил нормально, в целом, и объясниться могу. Он плечами пожал. Говорит, ладно, мол, дело твое. Ну я и скажи тогда: чего мне на койке штаны протирать по палаткам? Я тренированный. Дисциплину знаю. Дали бы мне тоже каску и к делу пристроили.

До этого Алиса слушала и не перебивала, но когда Марко сказал про каску, вскинула брови.

– Что ты сказал?

Марко смутился и отвел глаза, но потом гордо вздернул подбородок.

– А чего такого? Если ты, русская, вдруг думаешь, что я против своих…

– Не думаю.

– Вот и не думай! Мои – настоящие мои! – может, сами по углам в городе сидят. Не знали мы все, как оно обернется. Что, эти твари, которые в меня стреляли, свои, что ли? Ну так это ошибка. Братишки не все такие. И если я помочь смогу тем, кто эти ошибки по углам разгонит, а нормальным братишкам поможет, то нормально, значит, все. Правильно все! Слышишь?

Алиса кивнула.

– Ну вот и хорошо. В общем, отвели меня к главному, мы переговорили. Так и так, говорю, город видел. Знаю кой-чего, подсказать могу… Мужик твой ему что-то сказал, ну и тот согласился. Сказал, бумаги выправят, личную карточку восстановят. Вопросов позадавал – и все. Отправил за формой. Сказал, что завтра главный рывок. Будут город освобождать. Ну, я и пошел.

Пока Марко говорил, не переставал теребить чашку. Сначала просто мял и ковырял пластиковые заломы, потом начал отламывать кусочки. У его ботинок лежали коричневые пластиковые хлопья, а от чашки осталась едва ли треть.

– Что дальше?

– Я пошел. На военную половину. Дальше случайно вышло. От нервов так курнуть захотелось. Аж руки затряслись. Думаю, ладно, хоть пару затяжек сделаю, пока не видит никто. Отошел подальше. Там кусты какие-то за палатками, ленточкой огороженные. Ну я за ленточку пошел. А потом слышу, знакомое что-то. Может, если бы они на английском своем или даже на нашем, ну, сербском, я бы и вслушиваться не стал, мимо прошел. Они так-то тихо говорили. А я два слова расслышал и аж встрепенулся. Так только в селе говорят, откуда бабка моя родом. Я когда малой был, она меня учила понемножку. Я у нее на лето оставался. Говорила, что язык – это родина. Нельзя, говорила, его забывать, пусть на нем всего от силы сотня человек разговаривает. Потому что сначала ты родину сохранишь, а потом она – тебя. Хорошая она у меня была, бабка.

– Маки. Что было дальше?

– А? Дальше. Дальше я думаю – о как, свои! Земляки, по ходу. Ну откуда я знаю, кто там в этих синих касках? Они вроде все из-за границы, но, может, у них там международный сбор. Мало ли. Ну я и подошел поближе, чтоб послушать. Короче, они по рации переговаривались. У них говор этот, по ходу, вместо кода, вроде как шифровка для связи. А что, удобно. На нем полтора землекопа на селе в горах говорят, из этого села если и уезжают, то покойником в землю. Вон, у бабки моей по соседству…

– Это все постановка, – сказал Мика. – На самом деле, ничего не было.

Алиса ожидала чего угодно. Новостей о том, что Белград разрушен до камней. Что войска не пойдут освобождать город, а развернутся и уйдут, потому что кто-то наверху передумал вмешиваться в жизнь маленькой Сербии. И еще с полдюжины вариантов, которые она успела прогнать в голове, пока слушала Марко. Но то, что говорил Мика, не имело никакого смысла.

– Чего не было?

– Ничего. Нет никакой Новой Сербии.

Остатки чашки с легким стуком упали на пол. Марко закрыл лицо ладонями и отчаянно замычал.

Мика набрал в грудь побольше воздуха и мерно, как будто раскладывал замысловатое танцевальное па на простые элементы, сказал:

– Это эксперимент. Они поставили на нас эксперимент. Помнишь, когда все только началось, когда было первое сообщение по радио, ты нам сказала, что все это придумали люди, про которых мы никогда ничего не узнаем? Это правда придумали. Это разыграли чужими руками.

– Подожди. В каком смысле, эксперимент? Кто разыграл?

– Маки говорит, что им давали указания, что делать с людьми, которые заняли город. С солдатами, жандармами, гражданскими формированиями. И с такими, как Тошич. Понимаешь? У них план. Все прописано. Кого брать под арест, кого уничтожить при штурме, кого тихо вывезти на другой континент, когда уляжется шум. Меры, сроки. Этим ведь не миротворческие войска должны заниматься? Такие дела не решаются в лагере беженцев?

Алиса покачала головой: нет, не решаются. Повернулась к Марко, который так и сидел, пряча лицо в ладонях.

– Маки? Мика все верно говорит?

Марко глухо отозвался:

– Да. Все знают, суки, что в городе творится. Откуда им знать, по районам да с цифрами, если мы все отрезаны были, никакой связи ни у кого?

– У снайперов на вышке была рация, – машинально отозвалась Алиса и сама же ахнула, прикрыла рот ладонью. – Господи. Игорь. Вот что он там делал.

То, что упрямо не сходилось и не имело смысла, начало обретать логику. Бойцы из частной военной компании не могли просто так засесть в охваченном мародерами районе и отстреливать уличные банды в качестве благотворительности и в обмен на буреки с ракией. Их кто-то посадил на эту вышку, поставил на клетку игрового поля города как фишку, которую по броску кубика в нужный момент ловко сняли. Может, по плану изначально не планировалось оставлять их в живых, а, может, что-то пошло не так и снайперы в башне стали опасны.

Пороховую бочку Балкан, где без войны едва ли обходится двадцать лет, легко поджечь. Подсушить порох за несколько лет протестов, забастовок и крупных публичных акций – и в нужный момент щелкнуть колесиком зажигалки. Протесты против нечестных выборов и элитной застройки на набережной, забастовки таксистов и осада Парламента после ужесточения мер во время пандемии, и бесконечные молебенные шествия с длинным перечнем недругов сербской нации. Протесты становились дежурными и превращались в данность как утренний трамвай до работы и кофе в обеденный перерыв: опять на улицах, опять кричат? Кофейку подлейте.

Она вспомнила, как Маки горячо доказывал ей, что нынешняя война – не война, а любовь к